Грешный ангел
Шрифт:
– Сиди, Форбс, – сухо сказала Бонни, – ты никогда не был джентльменом.
Форбс засмеялся.
– Я никогда и не выдавал себя за джентльмена, не так ли, Ангел? – Он указал на мягкий стул напротив стола: – Садись.
Аромат ее духов распространился по комнате, окончательно заворожив Форбса.
– Я не хочу садиться, Форбс. Я ненадолго.
Полная грудь Бонни соблазнительно вздымалась в такт ее дыханию под элегантным, ослепительно белым платьем.
– Ты уберешься из моего магазина, мистер Даррент. Даю тебе на это двадцать четыре часа.
Форбс
– А что, если я откажусь, Ангел?
– Пожалуйста, не называй меня так, – Бонни выпрямилась и тряхнула головой. – Ты примешь мои условия, потому что магазин – мой, и мы оба знаем об этом.
Форбс не мог понять, что заставило жену одного из самых богатых людей Америки потребовать эту развалюху. Может, эта сказочная история с женитьбой богатейшего промышленника на принцессе Лоскутного городка обернулась не такой уж идиллией?
Форбс почувствовал удовлетворение. Значит, все совсем не так, как кажется и, если Бонни Мак Катчен впала в немилость, из этого можно извлечь пользу. Конечно же, доходов от этого жалкого магазинчика не хватит, чтобы удовлетворить ее запросы.
Он вздохнул. Сейчас самое время подняться из-за стола, но его учтивость едва ли будет принята благосклонно.
– После вашей свадьбы – кстати, прими мои искренние поздравления – все твое имущество, в том числе и магазин, перешло к Элаю. Прискорбно, но факт.
Щеки Бонни зарделись нежным румянцем. «Боже, – подумал Форбс, – повезло же этому сукиному сыну Элаю».
– Это не ответ, Форбс Даррент, – холодно произнесла Бонни.
Форбс ухмыльнулся, затем, помрачнел. Все эти годы до него доходили кое-какие слухи, и он знал, что маленький сын Бонни умер прошлой зимой. Такое пришибло бы многих женщин, но Бонни не пала духом, и он восхищался ее стойкостью. Кроме того, вполне вероятно, что она вернулась в Нортридж с ведома Элая, и Форбс рискует вызвать недовольство могущественного и, возможно, снисходительного супруга.
– Магазин, конечно, твой, – сказал Форбс, прикидывая разные варианты.
«Если Бонни здесь без ведома Элая, если он выгнал ее, то птичка попалась, муж, вряд ли станет выручать ее. С магазином она, конечно, прогорит: просто не сумеет с этим справиться. Когда это случится, Ангелу придется искать другие способы существования, вот тогда можно предложить ей танцевать в «Медном Ястребе».
Словно прочитав его мысли, Бонни одарила его взглядом, способным прожечь шкуру носорога, и вылетела из кабинета, оставив Форбса наедине с его мыслями.
Он поднялся, прошел в соседнюю комнату – ликерную и налил себе двойную порцию бренди. Спиртное еще сильнее разбередило рану, открывшуюся после встречи с Бонни, и он отчетливо вспомнил ту страшную для него ночь, когда Бонни стала женой Элая.
Несмотря на это Форбс улыбнулся. Бонни здесь, а Мак Катчена – нет. Если бы его хозяин и благодетель, к которому он не испытывал ни малейшей признательности, был в Нортридже, он первым узнал бы об этом.
Покончив с перечнем, он откинулся на стуле и заложил руки за голову. Надо непременно постараться, чтобы затея Ангела с магазином провалилась. Вот и все.
Глава 4
Бонни сбежала. Элай пытался привыкнуть к этой мысли, но все в этом доме, где когда-то звенел ее смех, раздавался ее голос, то веселый, то грустный, непрерывно и болезненно напоминало ему о Бонни. Он болен, ему нужен уход, а жены нет.
Сэт Кэллахан, поверенный и близкий друг Элая, отнесся к случившемуся однозначно: только из-за Элая Бонни улетела, как испуганная птичка. Разве не сам он покинул ее после смерти Кайли? Разве он не искал утешения у случайных женщин, хотя так и не нашел его? Разве не он отправился на войну, не считаясь с чувствами Бонни? Теперь-то Элай понял, что после смерти сына был неизменно подавлен, раздражен и даже не пытался сдерживать вспышек гнева.
Он закрыл глаза, пытаясь прогнать воспоминания, и крепко вцепился в поручни инвалидной коляски. К ней он был прикован после возвращения в Штаты. До этого Элай почти полгода пролежал в госпитале на Кубе.
Как ни старался Элай, он не мог не думать о Кайли, и все еще чувствовал на своем плече тепло и тяжесть детского тела, словно воочию видел его предсмертную дрожь.
Элай открыл глаза – видения исчезли: перед ним были привычные предметы, характерные для комнаты больного: тазик, – графин с ледяной водой, книги, журналы и стул, на котором, таращась на него, дежурила проклятая сиделка.
Врачи сказали, что если он и выживет после желтой лихорадки, то выздоровление наступит очень нескоро. Единственное утешение – это пожизненный иммунитет к этой страшной болезни.
Мысли снова вернулись к Бонни. Почему она не возвращается? Ее место здесь, возле больного мужа, а не там, за три тысячи миль, в Нортридже, где ей нечем заняться.
Элай вздохнул и подъехал к маленькому столику возле окна. Взяв последнее, длинное и бестолковое письмо от Джиноа, он снова перечитал его. Элая встревожили какие-то туманные намеки на то, что с Бонни не все ладно.
Да! Он поступил с Бонни плохо, но любит ее больше, чем предполагал, а потому готов предоставить ей свободу, если она этого пожелает. Но если Бонни наделает глупостей…
Элай скомкал и швырнул письмо – оно угодило в фотографию, сделанную летом на Острове Огня в год смерти Кайли. На ней были все трое: он, Бонни и сын. Горечь утраты вновь охватила Элая.
Он очень обрадовался, когда открылась дверь и с шумом вошел Сэт Кэллахан. Маленький, с темными бакенбардами, в очках с золотой оправой, Сэт был одет как всегда с иголочки. Подмышкой он зажал толстый пакет, перевязанный бечевкой.