Grunedaal
Шрифт:
Мне было холодно. И это был не тот холод, что когда-то тешил меня одиночеством и веселыми кострами в обществе волков. Ах, если бы меня ждали волки!
– Ничего здесь не было, кроме ледяного ветра и стылой каменной плоти. Никто меня не ждал, кроме ветра, но его грубые ласки не радовали мое тело, а серый камень не кормил мои глаза. Здесь не было никакой растительности, взбираясь по кое-как накиданным крошащимся валунам, я не встретил ни горной травы, ни одинокого кустарника. Такое ощущение, что голодный ветер все слизал с серых камней своим стылом языком, - все съел этот вечно голодный ветер, но не насытился. Он пробовал мое тело надкус и находил его желанным: в голове шумело, мои руки и ноги тряслись, - я физически ощущал, как из тела вытекает тепло и улетает в туманную снежную дымку. Я бил себя по бокам и ляжкам словно по дереву...
На второй день восхождения я заметил что-то подозрительное у большого валуна, что откололся от горного тела, и теперь стоял как пьяный, грозя обрушиться вниз и рассыпаться на пыльную мелочь. Это что-то было запорошено снежной пудрой и когда я торопливо разгреб онемевшими руками, - я даже не испугался. Труп скрючился
Не знаю, сколько прошло дней, когда я поднялся в горы. Все время, пока я преодолевал холод и высоту, висел снежный туман и было не понять - день ли еще или уже ночь. И день и ночь слилось в одно - в серебристо-холодное нечто. Единственное, что я понимал, это холод. Даже голод не выдержал соревнования со снегом и льдом, и трусливо замолчал, забравшись далеко в теплые уголки тела. Когда я особенно уставал и не мог дальше идти, я забирался в расщелины - туда, где не воет ветер, - и зарывался в снег. Снег становился теплыми мехами после льдистой наготы камня. Я спал, но не видел снов, - сны распугивал ветер своим унылым ревом. Когда просыпался, не знал, где я и не чувствовал свое тело: оно не хотело шевелиться, вставать, куда-то идти. Я издевался над ним и заставлял подниматься. Так я бродил в горах... Были мгновения, когда мне становилось страшно: а что если я заблудился, и теперь меня ожидает та же участь, что и того несчастного?.. Хорошо, что это были всего лишь мгновения. Снежный туман растаял и желтое солнце провозгласило утро. Я поблагодарил солнце и в тот же день увидел спуск... На спуск у меня ушел целый день. Я не хотел оборачиваться и тешить свое тщеславие: горы не тронули меня, стоит ли над ними куражиться?..
Внизу расстилалось унылое плоское место, такое же серое, что и горы. На нем я не встретил ни растительности, ничего живого, - один камень, гудящий под ногами. Каменистое плато постепенно опускалось. Иногда, словно растрескавшиеся старые зубы, плато ощетинилось острыми валунами, одиноко торчащими из земли. Я обходил их стороной и обнаруживал снова серое и мертвое, уходящее к далекому горизонту. Камни сыпались у меня под ногами и при ходьбе поднималась мелкая серая пыль, - такое чувство, что шагал я не прямо, а спускался с высокой горы, хотя глаза доказывали всю абсурдность такой мысли. Я не знал, что правдивее: мои глаза или мои ноги?.. На плато я встретил три рассвета. Каждый рассвет изводил меня мучительными спазмами желудка, но он радовал меня: чем ниже я опускался, тем становилось теплее.
На четвертом рассвете я увидел бедную растительность долины. Такая же серая земля, что и на плато, была покрыта островками светло зеленого цвета, словно неведомый гигантский крестьянин шел и расплескал на землю свою рассаду. Но меня заинтересовало совсем не это, хоть я и истосковался по траве, когда бродил высоко в горах. Над редкой зеленью высились стены. Когда-то они были белыми и опрятными, но теперь пожелтели от времени и облупились, покрылись густыми трещинами и стали походить на щеки неопрятной сварливой старухи. Стены увенчивались башенками, такими же неряшливыми, но еще внушающими некое трепетное чувство, когда смотришь на рукотворную высоту и понимаешь всю толщину времени. Над башенками не реяли флаги, как это мне представлялось когда-то в уютном отрочестве Школы. Кое-где шпили начисто отсутствовали: то ли их свалил сильный ветер, что пронесся с высоких гор, то ли они рухнули под собственной тяжестью. Вид города навевал ощущение опустошенности. И хотя ворота города были раскрыты, они мало походили на приветливо распахнутую дверь, терпеливо ждущую путника. Скорее, это был вяло раскрытый зев спящего животного, - животного старого, тяжело больного и ленивого. Старец угрюмо спал, отвесивши нижнюю губу подъемников и распустивши ржавые слюни подъемных цепей. Я не спешил радоваться. Вблизи разрушения оказались еще более страшными: эти стены давно никто не ремонтировал и никто за ними не смотрел. Чем ближе я подходил к городу, тем сильнее становилось ощущение безнадежности и потерянности, прочно поселившихся в его стенах...
Овечье блеяние отвлекло меня от грустных мыслей: худой подросток, одетый не лучше меня, пас среди невзрачных трав свое редкое стадо. Я приблизился и спросил его, что это за город, и не найдется ли у него немного еды. Подросток с любопытством рассмотрел меня и добродушно улыбнувшись, показал рукой: Ден Кронидал!.. Я почувствовал некоторое удовлетворение. Тайная радость, что жила во мне эти четыре года, куда исчезла, я просто испытывал чувство удовлетворения как любой путник, что пришел туда, куда ему было нужно. Осознав, что за последние сутки я ни разу не присел, тяжело опустился на траву и вытянул вперед отекшие ноги. У меня не было радости, - усталость наполнила меня до пределов. Гораздо больше радости я ощутил, когда пастушок угостил меня краюхой хлеба и влажным белым сыром, - я поблагодарил его, но мне было грустно. Пастушек, забросив работу, сидел на траве и жадно смотрел как я торопливо ем. Только потом я понял, что съел его завтрак, обед и ужин...
Повторно поблагодарив мальчишку, я пошел к воротам. Некогда широкая опрятная дорога вела путников к городу, но ее давно вытоптали овечьи отары, изуродовали небрежные колеса телег и местами трава захватывала дорожную твердь, показывая свое растительное тщеславие. Это уже была не дорога, а бесформенная тропинка - то сильно расширяющаяся, то ссужающаяся...
У ворот стояло несколько смешных людей: они были грузны и низкорослы, но важно держали в руках нечто, отдаленно напоминающее копья. У стены тихо сидели трое стариков и играли в кости; "стражи" с заметным любопытством следили за ходом игры - то и дело до моего уха доносились раздраженные или поощрительные возгласы, в зависимости от чередования поражений и выигрышев. Живописная группа так была увлечена ходом затянувшейся игры, что не заметила моего приближения. Я уже намеревался подойти к местным жителям и расспросить их о городе, но тут был остановлен. Один из этих "стражей", недовольно заметивший мою персону, сурово окликнул меня: по-видимому, он принял меня за местного жителя и почему-то разозлился. Язык "стражника" как и пастушонка отдаленно походил на сууварский, и по началу мне было трудно понимать и объясняться. Я поспешил заверить его, что впервые вижу этот город и пришел издалека. "Стражник" уныло посмотрел в сторону гор, - именно туда я показывал рукой, когда объяснялся, - и недоверчиво переспросил: "Ты говоришь, пришел с гор?" "Стражник" был озадачен: "Но там никто не живет! Как ты мог прийти с гор?" Его коллеги засмеялись, тыкая друг друга мягкими пальцами: "Он пришел с гор, в которых никто не живет, - значит, он дух или привидение!". Озадаченного "стражника" тоже подмывало язвительно спросить у меня: дух я или привидение? Он сдерживался и мрачнел, наливаясь темной кровью. Но после того, как я доказал свою нездешность неумением складно говорить по-местному, стражники мне поверили и почему-то обрадовались. Словно, им было гораздо приятнее видеть у ворот иноземца, чем своего соотечественника. После этого они моментально потеряли интерес ко мне и снова стали следить за игрой стариков. Толстяк тоже хотел присоединиться к ним, но я не дал ему это сделать. Я спросил, кто правит этим городом. Толстяк весь подобрался и важно сказал: Куулат-ба-наи! Это можно было перевести как "Безымянный Король" или как "Владыка-Чье-Имя-Не-Называют". Это можно было перевести и как "Тот, Кто не имеет собственного имени". Я не понял, что имел ввиду "стражник". Переспрашивать мне не хотелось. Тогда я поинтересовался, где мне можно остановиться и получить ночлег на время пребывания в городе. Когда я это говорил, я и сам сомневался: кто примет у себя человека без роду без племени?..
"Стражник" отрицательно покачал головой и пытался было оттеснить меня от ворот, угрожающе поднимая свое импровизированное "копье", но тут один из стариков оживился и подбежал к нам, смешно ковыляя. Как понял из его торопливой речи, старик хотел, чтобы я остановился у него, - он был стар и давно не видел иностранцев, он хотел послушать рассказы о далеких странах... Старик смешно тряс седой головой и этим развеселил "стражников". Поначалу они с раздражением восприняли слова старика, - они нестройно закричали и застучали нелепыми "копьями" по утрамбованной земле, но вскоре развеселились и милостиво позволили мне войти в город. Толстый "стражник" громко смеялся и качал головой: "Рассказы о далеких странах! Какие могут быть далекие страны?!.." Старик в ответ только загадочно улыбался и вцепившись костлявыми пальцами в мои лохмотья, уверенно поволок меня за собой. Я не сопротивлялся, - только оглядывался по сторонам, пытаясь рассмотреть по-лучше город.
Внутри защитных стен город оказался еще запущиней и грязнее, чем я ожидал, рассматривая его с высоты серого плато. Многие дома, сотню лет назад красивые и кипящие буйной жизнью своих многочисленных обитателей, ныне смотрели слепыми оконными проемами. Крыши их обрушились, стены пожирали дикий плющ и глубокие трещины - словно они соревновались друг с другом, кто захватит больше ветхого пространства... Улицы, некогда широкие и мощенные гладким булыжником, были завалены полугнилой деревянной рухлядью, мусором, камнями, вывороченными из кладки и теперь валяющимися как попало. К моему удивлению людей практически не было: на нашем пути, - и это в полдень!
– я видел не больше десятка людей, пугливо оглядывающихся на меня и закутанных в рванное тряпье. Тишина царила в городе. Кое-где ее прорезали истеричные вопли бродячих псов, ржавый клекот давно не смазываемых дверных петель, хлопанье белья на ветру. Мы неторопливо обходили темные зловонные лужи, уверенно расположившиеся посреди улиц, трупы собаки или лошади, обживаемый армией шепчущих насекомых, уныло ползущую телегу, до верху нагруженную глиняными горшками.
Старик упрямо тащил меня за рукав: он почему-то молчал и трусливо озирался на каждого встречного. Так как все мое внимание было поглощено опасными лужами и кучами мусора, я мало что увидел, но все таки успел сделать кое-какие выводы. Эти выводы показались мне подозрительными и оттого неприятными: я не услышал детского смеха или детских криков - такое ощущение, что в этом городе совершенно нет детей. Я заметил, что почти все нами встреченные люди облачены в грязные лохмотья, чем-то испуганы, лица опухшие и их цвет землянист, словно люди большую часть жизни проводят впотьмах, в закрытых помещениях. У всех домов, которые имеют более или менее жилой вид, плотно закрыты оконные ставни и двери. Большую часть из встреченных нами людей составляют уже известные мне "стражи" - все как на подбор низкорослые и плотные. Они единственные, кто не выглядел испуганным и кто одевался сносно.