Гуд бай, Арктика!..
Шрифт:
Битвой стихий назвала бы я наше противостояние. В ее разгар Баклэнд данной ему свыше властью сменил на корабле время, как настоящий верховный правитель государства, который вправе переменить и год, и век, и тысячелетие. Он растянул световой день, вынудил Время пойти на уступки, однако Пространство отказывалось подчиняться его умыслам и намерениям.
Мир под нами раскачивался и ходил ходуном. Ветер крепчал, волны сшибались щитами, шхуна плясала на волнах, словно щепка у подножия водопада, а Дэвид, надвинув на лоб капюшон, стоял на палубе, уставившись ярым оком вперед, на море, вскипавшее перед бушпритом.
И в этом пристальном взоре была несгибаемая твердость и целеустремленность.
Хотя гляциолог Захаров Виктор Георгиевич (шесть полярных зим на пульсирующем леднике Фритьофа Нансена!), непревзойденный специалист в области колебания ледников Арктики и Антарктиды, был прямо ошарашен тем, что мы туда так неудержимо продирались.
— Х-хинлопен, — волнуясь, говорил Виктор Георгиевич, когда я забежала к нему в классическую московскую коммуналку на Арбате (кто здесь только не жил — и певец Леонид Собинов, и автор книги «Кондуит и Швамбрания» Лев Кассиль, даже поэт Бальмонт обретался в этом старинном подъезде с истоптанной лестницей без лифта, по которой, отдуваясь и проклиная все на свете, поднимался Самуил Яковлевич Маршак), — Хинлопен, чтоб ты знала, — произнес выдающийся исследователь ледяного покрова Земли, усаживая меня на ветхий диван под гигантской, затрепанной северными ветрами картой Шпицбергена, — в принципе непроходимый пролив! Ни один капитан в трезвом уме и доброй памяти, — возмущался Витя, вытряхивая из портфеля яблоки и откупоривая вермут, — не попрется туда. Если он не самоубийца.
Но никто среди нас не роптал и не сетовал, все вели себя так, будто не страдали от слабостей плоти или духа, распространенных среди рода человеческого. Особенно я, челобитчица — сверх всякой меры напросилась, да я на протяжении всей этой заварухи лишь бормотала исступленно: спасибо, Дэвид, спасибо, ты, прочная палуба и упрямый штурвал, и нос, устремленный в какой-то непрошибаемый пролив, неважно, какой и чем это все закончится, спасибо!..
Один Тед артачился и всем своим видом давал понять, что горделивый стратопедарх ищет на свою задницу приключений.
Зато Баклэнд всем своим видом говорил: если вы сейчас не способны переносить шторм и холод, то что же вы будете делать, когда вам придется вариться в расплавленном свинце или мерзнуть в свирепый буран?
За бортом Гренландское море давно сменилось Северным Ледовитым океаном, там бушевали ветра, штормило. Шхуна шла под восемь узлов, а бешеный встречный ветер с волнами сбрасывал скорость до одного узла, тормозил ее, как коня на скаку. Мотор гудит, заполаскивают паруса, а мы стоим — и ни с места.
В который раз пятились мы под напором ветров и льда, приблизившись к горловине пролива. Напрасно Тед изучал спутниковые карты продвижения ледяных масс в Хинлопене, надеясь обнаружить лазейку. Хинлопен всегда забит льдом, сказал, как отрезал, Захаров Витя, пусть даже лед полностью исчезнет из вселенной, к Хинлопену это не относится.
Осунувшиеся, бледные, в синяках и шишках, пытались мы сладить с морской болезнью. Синтия перочинным ножичком неотступно чистила имбирный корень. Она где-то вычитала, что карибские моряки жуют имбирь перед выходом в открытое море [7] .
7
Имбирь — он и в мирной жизни хорош. Подруга Танька Пономарева, будучи свидетелем моих сокрушительных неудач в любви, мне когда еще советовала: «Москвина! Тебе надо есть чеснок с имбирем — от мужиков не отобьешься!»
Боб Дэвис вместо имбирного настоя лечился гомеопатической дозой виски, ловкими ударами молоточка откалывая от Бедного Йорика прозрачнейшие кубики тысячелетнего арктического льда. Миша, пока его не стошнило, вметелил пару таблеток драмины, запил двумя чашками крепкого кофе, и у него начались галлюцинации: ужаленный, бродил он по кораблю, как тень отца Гамлета — в белых тапочках.
— Зачем ты так много принял? — спрашиваю. — Довольно и полтаблетки. По крайней мере, чтобы соблюсти простое человеческое достоинство.
— То есть не бежать сломя голову, если что, — понимающе отозвался Миша, — а достойно выйти из-за стола и величественно прошествовать в гальюн?
Почтенный доктор Боксол, утратив бдительность, загремел с внутреннего трапа. Вслед за ним пересчитал ступеньки Пол aka DJ Спуки. Это происходило в нижнем отсеке корабля около камбуза, где Миша искал гармонию среди всеобщего хаоса. Вдруг, прямо перед ним, как в «Острове сокровищ» у Стивенсона, сверху падает нож и вонзается в пол. Он поднимает голову: по трапу в круглых запотевших очках, потягивая виски, элегантно спускается Боб, истинный джентльмен в шестнадцатом колене, и произносит:
— Sorry…
Кому-кому, а мне в этом смысле нечего терять и не на что надеяться. Меня мутит с детства всюду и везде. Любое средство передвижения вызывает в моем организме неодолимые приступы тошноты. Так что обо мне речи больше не будет.
Я согнала Леню с верхней шконки, чтоб он оттуда не сверзься, легла, обложилась гигиеническими пакетами, включила старенький ноутбук и стала описывать наши приключения, придерживаясь ногой за стенку.
Повествование лилось в три ручья.
Первый — путевой дневник: происшествия, умные и глупые мысли, взлеты и падения, прорывы в неизмеримое, вышучивание сотоварищей, подтрунивание над Леней; по возможности маршрут.
С маршрутом дело стопорилось — уж больно заковыристые норвежские имена фьордов.
— Ничего, я у тебя кое-что спишу? — спрашиваю Михаила Дурненкова. — У нас ведь разные читательские аудитории…
— Понимаешь, — он замялся. — Географические названия в моем дневнике абсолютно растворены во впечатлениях и событиях, там слишком много личного, не предназначенного для посторонних глаз. Скажем: «В заливе Тругхамма я увидел торос, и это внезапно возбудило меня. Объятый страстью, я стал срывать с себя… сапоги…» А, ладно — списывай, — Миша махнул рукой, — опять же критики отметят, что у Москвиной появилась какая-то свежая струя, заиграл неожиданный гормон…
Второй — черновики будущих повестей и рассказов, поток сознания с кучей ошибок, несогласованием падежей, родов, проскакивающими литерами какого-то умершего древнего алфавита — англичане зовут это «недовылизанный детеныш».
И третье — собственно, «бриллианты», которые оттачиваются на основании двух предыдущих ручьев, они должны были вручаться Нине Хорстман, чтобы та помещала их на сайт «Саре Farewell», игравший роль почтового ящика, поскольку ни телеграфа, ни телефона, как я уже отмечала, на маковке Земли не было. А родственники, заглядывая на сайт, получали информацию о продвижении корабля и отвечали коротенькими записочками. Невестка писала нам: «Вчера с Илюшей были в дельфинариуме…»