Гусарские страсти эпохи застоя
Шрифт:
– Салам алейкум!
– изобразил счастье на лице и в голосе Хлюдов.
Туркмен ответил громко и радостно:
– Здравствуйте, товарищи офицеры! Я такой рад, что ко мне зашла живая человек. Год почти никого не вижу, редко гости бывают. Я местный чабан, Абдулло.
– О, это просто пастух! Ковбой! Гаучо!
– обрадовался Хлюдов и в восторге толкнул локтем в бок Ромашкина.
– Ура! Мы спасены!
Молодой чабан протянул руки для рукопожатия. Обменявшись приветствиями, офицеры замялись в нерешительности. Ситуация довольно глупая. Пьяные, пропыленные, усталые и черт знает, где находятся.
– О, ты, наверное, лидер местных повстанцев, да?
– Кто, я?
– искренне удивился чабан.
– Я год назад был солдат. Стройбат. Служил в Горьком. Какой хороший город! Какие замечательные девушки! Я их так любил!
– О, земляк, - заорал громким пронзительным голосом Хлюдов.
– И я оттуда родом!
Ромашкин удивленно уставился на капитана. (Земляк???)
– Я с Волги, только верхней части! (Ну, в принципе, да, Москва-река, приток Волги). Меня Владимиром зовут, а этот мой попутчик, Никита.
– Очень рад гостям! Я хотеть остаться в России, жениться, там калым не нужен. Но отец вызвал домой. Я не поехаль, так он со старшим братом прибыль, и увез. Вот загналь сюда, овца пасти. Людей не вижу, газэт нэ читаю, телевизор нэт! Рюсский язык забываю. Я так вам рад. Пойдемте, шурпой накормлю!
Туркмен махнул палкой на бегающих вокруг свирепого вида собак и отогнал их прочь. Невдалеке виднелась кошара и загон для овец. Рядом стоял низенький глинобитный домик, пастушья избушка. Ни одного даже чахлого деревца, только полынь, колючки и камыши. Убого, но все же жилье...
– Так ты что тут один живешь?
– спросил Володя, оглядываясь в саманном закутке.
– Почему один? Собаки, овцы, - не согласился туркмен.
– Э-э, с овцой что-ли спишь? А где ханум?
– перебил его шуткой повеселевший капитан.
– На ханум деньги зарабатываю. Пять овец мои, ягнят выращу, будет десять. Потом еще расплодятся, не понял иронии чабан.
– А сколько надо-то?
– вновь поинтересовался насмешливо Хлюдов.
– Много предстоит сделать ягнят?
– Если некрасивая жена - двадцать пять баранов. Если красивая пятьдесят, а красивая и работящая сто.
– А если умная?
– ухмыльнулся Ромашкин.
Вот за умная и грамотная платить меньше. Много работать не станет, спорить будет, умничать. Жена ведь, какой должен быть: послушный, ласковый и молчаливый. Слушать, что умный муж говорит, а не свой мысль ему навязывать.
– Так ты, какую ищешь: глупую, красивую и молчаливую?
– спросил Никита.
– Ай! Красота не главное. Работящий, для хозяйства.
Хлюдова в тепле вновь завезло. Поев шурпу и плов, он с умным видом вдруг произнес:
– Будет тебе Абдулло, бесплатная жена! Мы вот с Никитой войско собираем! Повстанцев! Записываем, взбунтовавшиеся против "Белого царя" местные народы в отряды! Хватит жить под игом Москвы! Пора поднимать племена под ружье! Долой Белого царя! Пора жить своим умом! С королевой Великобритании мы договорились, а Рейган нам обязательно оружием поможет...Тому, кто встанет в строй, бесплатная жена.
– А две можно?
– неожиданно спросил Абдулло.
– Две можно! Можно и две, но только
– воскликнул Володя.
– И бесплатно!
– Зачем тебе две жены?
– рассмеялся Никита.
– Прокормишь?
– Вторую жена, возьму умную и красивую. Русскую. Первый жена будет работать, а второй ласкать!
– Вот и договорились!
– воскликнул Хлюдов.
– Записываем тебя бойцом в первую кавалерийскую сотню, "бронекопытной, дикой дивизии"! Конь есть?
– Есть конь. И шашка есть, ружье вот есть! Патронов мало-мало, - быстро защебетал туркмен.
– Вовка, ты, что одурел совсем, ткнул в бок приятеля Никита.
– На каторгу захотел? Договоришься! Видишь, он вправду поверил!
– Вот и хорошо! Я не шучу! А ты мне подыгрывай! Дай пошалить!
Чабан тем временем достал из какого-то шкафчика бутылку водки, холодное мясо, лепешки. После выпитого второго тоста за "Свободу", офицеров уже не смущали шкуры полные блох, на которых они полулежали, ни пыль в войлоке, не осыпающаяся с потолка глина. Выпив четвертый "за джихад", Ромашкин надломился.
Керосиновая лампа нещадно дымила в печурке горели вонючие кизяки, насекомые кусались, но зато было тепло и сытно. Великая вещь - крыша над головой, горячий очаг и вода.
Язык капитана все больше заплетался, речь становилась еще менее связной. В конце концов, под эти басни, глаза лейтенанта сомкнулись, но сквозь сон, он еще слышал пьяные разглагольствования Хлюдова, и чувствовал, как туркмен накрыл его какой-то рогожей из шкуры, да подложил под голову тюфяки с соломой. Больше Никита ничего не помнил. Он провалился в глубокий сон. Голова ужасно болела и гудела как трансформатор. Еще бы, двое суток пить вместо воды ром и водку!
...Пробуждение оказалось полным ужаса и панического животного страха. Никита открыл глаза от ощущения того, что его кто-то разглядывал. Действительно на него смотрело что-то страшное, непонятное. Чуть приоткрыв глаза, он их вновь крепко зажмурил. Затем лейтенант чуть приоткрыл, прищурив левый глаз, и вновь сомкнул веки. Басмачи! (Промелькнула мысль в мозгу). Вот накликал беду проклятый алкаш - капитан! Теперь придется расхлебывать его пьяную болтовню. Вокруг их ложа стояли фигуры в халатах и чалмах. То, что испугало лейтенанта, оказалось молодой девушкой. Но от лица девушки были видны только глаза, так как остальное было замотано в платок. Чадра ходячая. А прежде, лейтенант верил, что чадра и паранджа, пережитки феодального прошлого средней Азии. Выходит, красный командир Федор Сухов освободил не всех женщин Востока. Далеко не всех.
Абдулло, что-то оживленно рассказывал трем вооруженным берданками и ружьями мужчинам с угрюмыми, недобрыми лицами. Пара старичков сидящих на корточках, о чем-то переговаривались и жестикулировали. У изголовья толпилась стайка в платочках, чадрах или паранжах. Кто их разберет в чем... Ромашкин осторожно, но болезненно пихнул в бок Хлюдова:
– Капитан! Вовка! Проснись пьянь! Что ты вчера плел сволочь, об освобождении от тягот коммунизма и империализма, о свободе и независимости диких племен? Объяснись с народом! Ты собирался Зеленое знамя ислама водрузить в Кремле?! Водружай... Хлюдов открыл глаза и тоже зажмурился.