Ханидо и Халерха
Шрифт:
Стариков на снег посадил. Старики сами не знают — стоять им или сидеть? И вас посадил…
— Исправник разрешил ему делать все, поп Синявин велел готовить людей к крещению, — раздался за его спиной голос.
— А-а… Это ты, Чайгуургин! — перекинулся Ниникай на голову восточных чукчей. — Что, и тебе понравилась полная власть? Или теперь вожаки родов, головы родов исправниками будут? А?.. Я видел в остроге, как казацкий голова казаков своих в ряд ставит. Вроде юкол на жердь вешает. Крикнет на них — они разом головы в одну сторону. А кто не расслышит — того кулаком по щеке. И тот ничего — молчит. Крикнет изо всех сил — они с одной ноги зашагают, да так прямо и пойдут — хоть лужа под ногами, хоть грязь. Одни говорят — для войны нужно так, другие говорят, что казаки должны людское происхождение забыть. Но мы — не казаки! У нас не должно так быть. Потому что люди тундры свободные люди…
Почувствовав, что такие слова нравятся богачам, завидующим голове юкагиров, что эти слова в их пользу сбивают с властителя спесь, Ниникай победно оглянулся. Оглянулся — и в лицо ему будто хлестнуло холодным снегом.
В щелках старческих глаз Куриля блестели слезы, а губы его были сжаты так сильно, что выдавали плач всей его души, плач ума и сердца. А кругом было неправдоподобно тихо. И богачи, и простые люди только дышали, выпуская над головами пар, и со всех сторон глядели на него, на Ниникая.
И дрогнул чукча, остепенился.
— Зачем тебе это все, Афанасий Ильич? — спросил он уже одного Куриля, сойдя с нарты. — Зачем? Ты уже сделал великое дело, тебя вспоминать будут правнуки наших правнуков. Да я бы на твоем месте полтабуна променял на горькую воду и поил всех подряд… У тебя и так непомерная радость и огромная слава, а ты дальше идешь… Люди, вы знаете, как крестят попы? — спросил он громко. — Ребенка после рождения опускают в воду по шею и вынимают, а взрослых брызгают этой божьей водой. И все. Светловолосому богу не нужна наша кровь… Зачем ты подражаешь исправнику, Афанасий Ильич? В Среднем остроге клятву давать причина была — как ты этого не понял!
Куриль стоял как деревянный языческий истукан — не шевелился, лицо было непроницаемо, и даже слезы не выкатывались из его глаз, хоть и блестели.
— Ладно, — сказал Ниникай, — я ухожу. Умом не сумеешь простить — сердцем можешь не прощать.
Он повернулся и пошел через толпу, петляя, стараясь не задеть сидящих людей.
Для Куриля не было тишины, для него был провал в тишине — долгий и бездонный. Нет, ум его не помрачился. Конечно, несмотря ни на что, будет крещение, будут тайные от других встречи с попом, с исправником, будет строительство церкви и колокольный звон, многое будет. Но при этом прежний Куриль останется завязшим в каком-то тумане, а теперешний, униженный перед народом, поплетется по жизни как посторонний, доделывающий чужие дела.
Тишина между тем отдалялась. Больные начали кашлять, слышались голоса детей, люди переговаривались. А богачи усиленно чмокали трубками и нетерпеливо покрякивали. И все это было хуже, чем провал в тишине.
Он поднялся на нарту. В глазах растекался водянистый туман, лица людей расплывались пятнами.
— Люди, — говорил он, снимая с лысой головы малахай, — тридцать снегов я приближал эти вот дни. Теперь вы видите, как мне было трудно. Враги нападали, как хищники, капканы ставили на дороге, сплетни впереди меня пускали самые черные. А сегодня, как медведь, навалился мой друг… Вы ждете, что я скажу? А я скажу совсем мало. В тундре должно быть спокойствие.
Спокойствие и согласие. И я перед великим событием, перед светлым крещением отвечу на вражду умиротворением. Меня не соблазнит дьявол мстить шаману Каке за жестокую сплетню. Я не буду обижать бога Христа ссорой с другом своим Ниникаем. Начнем с прощения новую, согласную жизнь и будем молиться…
Куриль замолчал. Он сошел с нарты и направился в гущу людей. Снова вынув все ту же бумагу и распластывая ее на груди, он продолжал:
— Братья и сестры — дети Христа, завтра будет крещение. Завтра. Но сегодня мне нужна вот эта бумага со следами вашей крови. Завтра ее увидит священник и поверит, что мы готовы принять новую веру… Я не хочу принуждать — только по доброй воле. Пусть один человек из каждой семьи оставит на этой бумаге след. По одному человеку от каждой семьи…
Он смолк и замер на месте, сдвинув чуть поседевшие брови, плотно сжав губы и прикрыв глаза.
Никто не знал, что после своих слов переживал голова юкагиров. Одним казалось, что этот опаленный житейскими ветрами полный старик с жидкой, поседевшей растительностью на смуглом лице слишком мудр, другим — что он слишком хитер, третьим — что он незаслуженно обижен и потому растерялся, четвертым, напротив, казалось, что и у святого дела есть что-то нечистое, скрытое, как бы приятно ни выглядел человек. А Куриль испытывал еще большее унижение: он видел себя со стороны маленьким, жалким, глупо стоящим посреди толпы с развернутой на груди бумагой. Он не приказывал, он просил. Власть — самая сильная из страстей…
Вот кто-то первым ткнул пальцем в бумагу. Сильно ткнул. И Куриль невольно приоткрыл глаза. И каково же было его удивление, когда он увидел Лангу! Этого он не мог ожидать. Ланга — первым?.. Радость охватила его: ведь за сказителем быстро и дружно пойдут почтенные люди, а значит — и все юкагиры… Так оно и случилось — почтенные люди стойбища, а вместе с ними их приезжие друзья — тоже старые люди сразу столпились и начали как попало тыкать в бумагу пальцами. Народ вставал со- снега, и вокруг Куриля, уже надевшего малахай, быстро образовалась толкучка.
Уже было ясно, что дело головы юкагиров — выигрышное, что на бумаге с лица и с изнанки не останется светлого пятнышка. Было-то, ясно, но ведь с какой стороны на дело глядеть. Куриль умел глядеть на дело с разных сторон.
А может, люди вовсе не ему доверие так дружно выказывают, может, и крещение и сама вера тут ни при чем? Ниникай-то затем и вскочил на нарту, чтобы просто взбудоражить людей! Не потому ли первым подскочил к бумаге сказитель Ланга?
— Осторожно… Не сильно тыкайте, — раздражался он, не столько боясь, что окровавленная бумага прорвется, сколько подозревая людей в недобрых мыслях.
Бумага была уже совсем красной с обеих сторон, когда Куриль опомнился.
Он поспешно и громко стал предупреждать:
— Не расходитесь!.. Постойте!.. Еще не все… Верните людей…
Бумагу поскорей унесли в тордох, и Куриль снова поднялся на нарту.
Ни о чем больше не думая и повинуясь лишь долгу, он громко, но уже без вдохновения заговорил:
— Люди, вы рано уходите! У меня еще есть два дела к вам… Не толпитесь, не садитесь на снег! Я скажу вам, как надо встретить священника.