Ханидо и Халерха
Шрифт:
Сквозь слезы радости оглядывал он с нарты людей, теперь признавших его силу и власть, какими не обладал ни один вожак рода, ни один шаман.
Люди наконец перестали кланяться и уже замерли, уставившись со всех сторон на Куриля, а Куриль в это время боролся с самим собой. Его прямо-таки распирало желание говорить, говорить, говорить. Он очень хотел выложить перед людьми все свои познания православной веры, он очень хотел рассказать, чем хороша эта вера и какой будет новая жизнь при ней. Однако язык не подчинялся такому желанию. Вообще-то ничего подобного Куриль объяснять толпе не собирался. Он созвал людей лишь для того, чтобы объявить, когда приедет священник и как надо встретить его. Соблазнять их на принятие христианства, на обязательное крещение нужды не было: все юкагиры к этому приготовились, а чукчей — тех, которые не решились еще, — должен был уговорить Ниникай, да он уже почти и уговорил их. Но сейчас Куриль чувствовал, что толпа ждет серьезного разговора, ждет обещаний. Он ясно представил себе, как нехорошо получится, если не обнадежить людей: расходясь, они могут подумать, что или Куриль сам ничего толком не знает, или в чем-то важном хитрит… Но совсем не одно и то же — за глаза рассуждать о судьбах людей и смотреть в их лица, говорить толпе открыто и прямо. Куриль всем существом своим ненавидел шаманство, не сомневался он, что крещение сделает жизнь более светлой. Но никакого чуда от бога он вовсе не ожидал. И если уж знал он, как может чудо произойти, то к крещению это никакого отношения не имело. Сказать, что простых бедных людей больше не будут грабить шаманы? Но они еще будут грабить, и борьба с ними еще впереди. А разве скажешь об этом народу! Тем более перед приездом посланцев власти и церкви — ведь власть и церковь запретили борьбу с шаманами, их устраивает двуверие. Да и знал Куриль, что церковь тоже не обойдется без податей и еще неизвестно, кто больше потянет — церковь или шаманы. Хуже того, тянуть будут пока что вдвойне и втройне — и шаманы, и особенно новая вера…
Безвыходность положения вдруг сделала Куриля черствым и жестким. Он рукой потянулся в карман и вынул оттуда бумагу — все ту же бумагу, перевязанную толстой ниткой.
— По воле его светлости отца Леонида к нам завтра приезжает сюда божий человек — поп, — сказал наконец Куриль. — Он в дороге сейчас. И воля моя такая. Все люди, кем бы человек ни был — простым или богачом, шаманом, язычником, православным, здешним или приезжим, стариком или ребенком, — все должны поклониться посланцу всевышнего бога. Я повелеваю всем вам принять веру в Христа и завтра опустить головы перед его всемогуществом. Мы построим для бога высокий дом — и бог будет спускаться к нам, мы призывать его будем не сковородками, а громкими колоколами, мы будем часто молиться ему и разговаривать с ним — и он нам поможет, потому что он всемогущ… Божью волю никто не знает, и я не знаю — простит ли он тех, кто не захочет быть окрещенным. Но кто готов, кто мое повеление принял — пусть тот сейчас подходит сюда и вот на этой царской бумаге оставит кровь своего сердца.
Совсем чуть-чуть пустите из пальца кровь и приложите палец к бумаге… Сам я вместе с другими знатными гостями исправника уже удостоверил свою преданность богу…
Сидящая толпа заворошилась. Неожиданным было все это. Но и слишком серьезным. Кровь — это кровь; все ощутили черту, которая нынче отделит прошлое от нового, неизвестного… К крещению многие были готовы, но бумагу взять никто пока не осмеливался. А тем временем прямо к нарте, на которой стоял Куриль, откуда-то с задов стал решительно пробираться впервые появившийся здесь Ниникай. Куриль сначала обрадовался, но потом растерялся, даже оторопел. Слишком поспешно приближался к нему многим известный чукча, шел он не от тордоха, а через толпу — конечно, затем, чтоб на него обратили внимание. И когда Ниникай вдруг смело поднялся на нарту, Куриль посторонился и чуть было не упал, ступив ногой на обмерзший катыш. Получилось неловко: новый человек будто столкнул юкагирского голову с возвышения. Ниникай, однако, не сгладил этой неловкости — не поддержал Куриля. Среди людей произошло движение, там и здесь заерзали, зашептались. Юкагиры и ближние чукчи знали, что большой дружбы у этих двух богачей не получилось, и сейчас любопытству их не было меры. А прибывшие издалека почуяли несогласие и как бы скандал. На ногах Куриль все-таки устоял, но ужас так и пронзил его с головы до пят: вот было бы дело, если бы он завалился у всех на виду!.. Лицо у него горело, сердце трепыхалось, как одинокая рыба в снасти. "О, бог Христос! Неужели вот так-то и ногу подставит?.. Какой тайный замысел приберег?.. Неужели смута?.. Чего хочет добиться?.." — метался в мыслях Куриль, не зная, что изобразить на лице — покровительственную усмешку или жесткость властителя, которому все нипочем. Наконец он повернулся спиной к богачам и стал глядеть поверх сидячей толпы, сохранив на лице великомудрую непроницаемость. Мол, что ж, посмотрим, зачем выскочил ты.
— Чукчи, сородичи мои! — говорил Ниникай возбужденно, стараясь выровнять дыхание: он впервые видел такое количество лиц, устремленных в одно место — как раз на него, и только на него. — Хозяева-юкагиры! Приезжие люди! Постойте… Погодите прокусывать пальцы, подождите давать клятву своей разной и одинаковой кровью. Дайте сказать. Стоял, слушал — не вытерпел. А как вы, богатые люди, стерпели? Ну, бедные люди… понятно. А вы? Я спросить сначала хочу: чтой-то вы съехались и сошлись в одно место? Ярмарка тут? Не ярмарка: товаров не вижу. Или большое камлание? Почему шаманы без бубнов? Да и всего два известных шамана приехали. Один настоящий и умный, Токио, — вот он сидит, притих и за девками не гоняется, потому что давно женат. А другой — бессильный самозванец, злой дурак, бабник и пьяница — блюет в тордохе Амунтэгэ…
У Ниникая сорвался голос: говорил он раздраженно, серьезно, сердито, а получалось смешно. Да и слова потянули его не в ту сторону — не о шаманах он говорить собирался… Покашляв в кулак, он продолжал:
— Значит, не ярмарка и не большое камлание. Но вы съехались и сошлись. Я даже с Гижиги встретил людей… Никогда в глухой тундре не собиралось столько народа. Сказать, почему вы здесь? Скажу! Вот сидят молодые якуты.
Они приехали издалека. Это деловые люди. Они хотят уговорить Куриля, чтобы он при строительстве божьего дома с ними имел дело, а не с Мамаханом.
Ничего, договорятся между собой… Купцы и богачи хороший обмен почуяли, потому и приехали. И шаманы тут. Шаманы глядят: можно им приспособиться к новой вере или нельзя? А чего глядеть? Думаю, можно им приспособиться. Пусть шаманские духи с чертями дерутся, а людям добро делают. Бог разве будет против? Э, не согласятся шаманы. Потому что из десяти один настоящий.
Остальные ни лечить, ни внушать не умеют. Злом запугивают, обманом живут и богатеют на зле и обмане. Верно я говорю, Афанасий Ильич?
Но богачи не одобряли слов Ниникая: не дело оголять тайны перед народом. Куриль все это чуял и в ответ лишь пробурчал что-то невнятное.
А Ниникай слишком увлекся и решительно забыл, к чему он говорит это все. И тут еще с непривычки рот пересох. Произошла заминка.
— …Шаманам, думаю, все равно будет конец, — продолжал он, цепляясь за начатое. — Уйдет язычество — и люди злых духов чертями будут считать. Вот на какое большое дело собрал вас голова юкагиров! Тордох твой, Куриль, пусть всегда будет высоким. Ты достоин великой чести…
— Спасибо, мой старый друг, спасибо за прославление. — Куриль в пояс поклонился людям. — Но ты все сказал? А то холодно и дела у каждого есть.
— Нет, нет, подожди! — переступил Ниникай на нарте, не давая подняться на нее Курилю. — Я живу среди юкагиров и стал болтливым, как юкагир, — пошутил он. — Не сказал я, почему пришли простые люди. Им надо лунки долбить на озерах и речках, рыбу ловить, за песцами охотиться надо, а они здесь…
Мне русский человек прошлым летом сказал: "Люди Севера половину жизни спят, а половину проводят в страхе. Потому счастье они могут увидеть только во сне". Это неправда, что мы так много спим. Однако правда, что жизнь заморозила нас. Мы, чукчи, смеемся над юкагирами — они плесенью, мол, покрылись. А мы сами-то ягелем обросли! Что, чукчи от голода и черной оспы не помирают? Все сыты? Яранги от запасов ломятся? А есть такие звери, которые родителей своих на тот свет отправляют? Мы, люди, делаем ото. Что говорить много! Старые чукчи рассказывают, что за их жизнь ничего не переменилось. А у юкагиров и эвенов хуже стало… Вот вы все потому и съехались, и сошлись, что перемену ждете. Так ведь я говорю? Ждете! А будет перемена и какая — об этом пусть Куриль расскажет. Он лучше всех знает… А я только скажу: спасибо ему и светлой вере за то, что они заставили Север зашевелиться. Что ж это мы свыклись со страхом, с темнотой и горем?!
— Спасибо тебе, мой старый друг! — опять покланялся в пояс и опять засуетился Куриль, ставя ногу на нарту.
— Эге, погоди, погоди Афанасий Ильич, — отстранил его разгорячившийся Ниникай. — У тебя, Куриль, будет много дней с людьми разговаривать. А я водку пить собираюсь. И дай мне сказать все.
— Может, мне вовсе уйти? — бросил угрозу Куриль. — Может, ты заменишь меня? В тордох мне уйти?
— Ладно, быстро закончу. Я никак главного не могу сказать. А вот скажу — и пойду водку пить.
Это тоже была угроза, но угроза неотвратимая. Куриль же не посмел повернуться кругом — побоялся, что его признают бессильным, и побоялся скандала.
— Вот я и хочу сказать, почему люди съехались и сошлись, — продолжал Ниникай. — Получается, Афанасий Ильич, что люди сошлись не потому, что ты позвал. Это ты зря так думаешь… Тойоны знатные здешние и нездешние люди. Я тоже богач. Что ж мы молчим? Вы разве не видите, что тут происходит? Голова юкагиров все делает как исправник! Он говорит: "Моя воля", "Я своей волей приказываю". И кровью клясться велит, как исправник в Среднеколымске.