Характеристика

Пламенов Валентин

— Хочешь сказать, когда встанет вопрос о сверхурочных?

— Да.

— Сверхурочных все эти три месяца не будет.

— Почему?

— Потому, что у меня нет ни малейшего желания обивать пороги министерств и ведомств, вымаливая корректировку сроков.

— Чудесно! — воскликнул Горанчев. Это уже называлось игра в открытую. Да, он так делал. Не жалел ни сил, ни самолюбия: ездил, обивал пороги, доказывал и убеждал. Но не для себя, нет! Для тех, кто гнет спину на трассе, чьи мускулы работают на износ. — Но скажи мне, — продолжал с неизменной улыбкой слегка назидательно Горанчев, — скажи, дорогой коллега, кто-нибудь подумал об этой нашей горе?.. Говорят: «По пересеченной местности»… Кто-нибудь принял во внимание

эти отвесные скалы и глубокие ущелья? А дороги? Ты уже поколесил с грузовиками по району, видел состояние дорог и сколько приходится объезжать, чтобы достигнуть трассы. Наши планы и сроки — продукт кабинетных мыслителей, которые принимают решения между двумя чашками кофе. Мы же — те, кому приходится исправлять их ошибки… И почему, объясни мне, прошу тебя, почему, как бы то ни было, люди должны выкладываться?

— Потому что от нас зависит своевременный пуск двух заводов и ста километров железнодорожной линии.

— Допустим, — пожал плечами Горанчев. — Но на кого ты рассчитываешь?

— На грешников, — спокойно ответил Васко.

— Поживем — увидим! — Горанчев торжественно поднял свой бокал: — Будь здоров! Пью за твой неисчерпаемый энтузиазм!

Поздно вечером два инженера вышли из павильона. По пути расстались: Васко двинулся по тропинке в лагерь, а Горанчев — к находившемуся поблизости дому отдыха. Несколько дней назад был заезд, и к Горанчеву, как понял Петринский, приехала жена, в свой летний отпуск. Да, мужик был из тех, кто умеет сочетать приятное с полезным. Кое-кто из рабочих уже видел их вместе, и оценка была однозначна: «Не жена, а царица!»

5

Субботний день подходил к концу. Нужно бы поужинать — неизбежная процедура, даже когда человек в его положении.

Вернулся поздно. Мысль об Эвелине не давала покоя — ни в ресторане, ни на обратном пути, под сенью придорожных лип, ни сейчас, когда он сидел на постели, уставившись затуманенным взором в окно. …«Царицей» оказалась доктор Эвелина Горанчева! Эвелина, та самая, из второй рамки — его… чужая… его…

Эвелина! Я и сейчас не могу с уверенностью сказать, что, когда нас представляли друг другу, Горанчев не понял, что мы с тобой давно знакомы. Помню только, что весь вечер я был чрезвычайно разговорчив, изо всех сил старался выглядеть остроумным… Ты грустно улыбалась, отвечала мне сдержанно, пытаясь всячески вовлечь в разговор не только мужа, но даже дядюшку Крума, из местных горцев, которого мы пригласили за наш столик… Послушай! Ты, из второй рамки! Как ты могла держаться так хладнокровно! Может быть, профессия врача научила этому? А может, в сущности, я еще тогда понял, что во всей этой истории есть что-то натужное, что между вами не все ладится.

Это заставляло сердце мое радостно прыгать: вот и хорошо, говорил я себе, вот и хорошо.

Эвелина! Моя Эвелина! Шесть лет я не видел тебя, целых шесть лет! Уехала и не объявлялась… Тебя хватило на одно поздравление, в котором ты сообщала, что больше мы не увидимся, что ты встретила человека, который полностью соответствует твоей мечте о гармонии… Гармония! С ним!.. Эвелина! Ты — жена Горанчева! Невероятно!

…Несколько дней непрерывно шел дождь. Пробовали работать в плащах. Среди лета вдруг адски похолодало. Закружились снежинки. Трасса вышла к ущелью. Внизу, под обрывом, мчалась бешеная река, шумя и клокоча, вздымая волны и расшибаясь о камни. Казалось, и душа его расшибалась о камни каждый раз, как он думал о ней. Жадно, с нетерпением ждал он теперь вечера, чтобы под дождем бежать к ресторану, занять столик поудобнее и снова встретиться с ними. Они появлялись всегда в одно и то же время — дождь не мог изменить этого строго заведенного порядка — шли медленно, тесно прижавшись друг к другу. Горанчев так крепко держал свою жену под руку, будто боялся, что она может убежать от него, не переставая говорил ей что-то. Под маленьким дамским зонтиком она казалась в темном лесу заблудившимся, сбившимся с дороги облачком.

Васко смотрел, как они медленно, спокойно подходили — тихая благополучная пара. А сам ощущал себя голодным волком, затаившимся перед прыжком, не спуская хищных глаз с пастуха и овечки на поляне, и чем веселее болтали эти двое, тем сильнее лязгали волчьи зубы: вдруг за разговорами отпустят на минутку овечку — тогда он одним прыжком настигнет и унесет ее. Но пастух, словно предчувствуя, что может случиться, все крепче прижимал овечку к себе… Подозревая как будто, что и овечка…

В тот вечер Петринский опять опередил их. Зябко кутаясь в свою шубу, он поминутно смотрел на часы, как будто от этого стрелки бежали быстрее… Павильон наполнялся отдыхающими и рабочими…

— Их еще нет? — спросила его Верча в тот самый момент, когда он подумал, что пора им появиться. Она села напротив него и вызывающе усмехнулась: — Не волнуйся, придут.

— Что с тобой?

— Со мной? Ничего. Это с тобой что-то. Такое впечатление, что тебя здорово закрючили. Ты так дергаешься, будто попался в ловушку!

— Богатая фантазия — дар божий, дорогая… когда его используют для высоких целей, — не без остроумия ответил ей, но прозвучало фальшиво, я сам это понял. Тогда решил начать по-другому, с маленькой лжи. — Тебя ждал!

— Как же, говори!.. Неужели ты не понимаешь, что я тебя насквозь вижу!

— Я настолько элементарен?

Она, не отвечая, махнула Теофану Градскому, и тот, давно усвоивший вкусы всех в бригаде, принес ей коньяк.

— За твое здоровье! — подняла рюмку Верча. — О, вы даже не пьете в ее отсутствие, любимый! — и выпила до дна. — По правде говоря, ты удивительный болван, мой мальчик.

— Нечто подобное я уже слышал от тетушки Стаменки, — пытался отшутиться я. — Давеча, когда отлупил Андона Рыжего, а деньги отдал жене, остатки от его получки.

— И что же она сказала?

— Да примерно то же. «Тебе, — говорит, — товарищ инженер, не к лицу на людях драться. Не обижайся, — говорит, — но ты совсем не похож на инженера…»

— Ты кристально ясен, голубчик, в тебе нет нюансов. И не умеешь хитрить.

— Перед тобой? Я сказал тебе правду.

— Ты все сказал. Я шла сюда, чтобы отвесить тебе пару пощечин!

— Что ж ты этого не сделала?

— Потому что ты не как другие мужчины: если бы я тебя ударила, ты бы, пожалуй, избил меня?

— Пожалуй! — усмехнулся Васко. — Почему ты не пришла вчера?

— Потому что накануне, если ты помнишь, ты сам прогнал меня.

— Приходи сегодня.

— Ну уж нет.

— Что так?

— Не хочу быть в положении той страхолюдины, чей муж очень любил балет…

— Чего-чего?

— Есть такой анекдот: один мужик очень любил смотреть балет, а когда потом ложился с женой, все воображал, что с ним балерина!

— Глупости! — почти разозлился Васко.

— Нет, не глупости! Ты лежишь со мной, а думаешь о своей докторше!

— Но я не виноват, я мог бы не говорить тебе о ней. Ты — единственный человек здесь, который знает. Шесть лет я носил это в своей душе, шесть лет!

— Ладно! Носи еще шестьдесят, если хочешь! Но со мной тогда зачем занимаешься?

— Я думал, ты можешь меня понять.

— Дудки! Я — женщина… И самое идиотское то, что он меня бросил, а я должна его понять… Наверно, потому, что мы с тобой одного поля ягоды, верно? Раньше у меня со многими было так: они меня любили, а я была холодна и безразлична! А сейчас! Ты на моем месте, а я… Ладно, как знаешь! — Она вертела в руках пустую рюмку. — Что ты можешь понять? Ведь я же сказала, что ты болван. Прямой и искренний, черт возьми, тебе нельзя не верить… А вот и они! — Она повернулась и вскочила. Васко схватил ее за руку: