Харама
Шрифт:
Следователь встал позади нее и положил ей на плечо руку:
— Успокойтесь, сеньорита, успокойтесь, ну…
Они в последний раз взглянули на море света: вдали мерцали бесчисленные огни муравейника, среди них вспыхивали синие, красные, зеленые огни торговых реклам, башни высотных домов вздымались плотными тенями, словно пики горной цепи, длинные вереницы фонарей тянулись вдаль, к полю, и терялись в черноте земли, над городом стоял фиолетовый нимб, будто купол из распыленного света. Они спустились с плоскогорья, и последний склон Альмодовара остался за их спиной. Теперь лишь луна, поднявшаяся довольно высоко, освещала поля.
— Что случилось? — спросил Сантос.
— Ничего. Приступ нежности, — засмеялась она.
— Поехали, поехали, уже поздно.
Сели на велосипед. Когда выехали на Валенсианское шоссе, Сантос вдруг налег на педали, и они помчались на большой скорости. С ветерком пролетели Вальекас, улицы были уже пустынны. Снова выехали на шоссе, Вальекас остался позади, в лунном свете городок показался Кармен одним цельным силуэтом, четким, словно отлитым из гипса — сплошная ломаная линия крыш. Велосипед мчался, подпрыгивая на брусчатке шоссе.
— Как здорово, Сантос! Давай, жми!
Он чувствовал волосы Кармен у своего лица. Въехали на Вальекский мост, и девушка, изумленная обилием народа, огнями кинотеатров, баров и городским шумом, спросила:
— Что это?
Сантос притормозил, прилаживаясь к уличному движению.
— Это? Вальекас-Сити, пограничный город, — ответил он, смеясь.
Он лавировал, объезжая людей, заполнивших улицы.
Студенты ушли. Друзья Луситы молча сидели на стульях на террасе, под одной из еще горевших лампочек. Сидели, уткнув лицо в руки, скрещенные на столе. Сакариас смотрел на пожилого жандарма, который разговаривал с шофером Висенте. Из-за шума воды не слышно было, о чем они говорят. Оба стояли на дамбе, возле зубчатых колес, которые управляли затворами водоспуска. Шофер вытащил из кармана пачку сигарет, но жандарм отказался, он при исполнении служебных обязанностей. Внизу бурлила мутная вода.
— Да черт бы их побрал, эти обязанности! — сказал шофер. — Ну и служба у вас! Чего только вам не приходится терпеть.
— Сейчас нельзя: как выйдет сеньор следователь да увидит, что я курю, возьмет на заметку — и вот тебе проступок. Дождусь, когда все это кончится.
— Знать бы когда!
— Такие дела идут своим чередом, тут спешить не надо.
— Да я и не спешу. Какая может быть спешка в нашем, шоферском деле. По должности не положено. Жди и жди. Когда едешь, и то приноравливайся к машине. Она, знаете, больше семидесяти не дает, а ее прутом не подстегнешь. Так что и ей спешка заказана. Да оно и спокойнее, верно?
— Действительно, это так. Поспешишь — людей насмешишь.
— Вот именно. Дома у меня спрашивают: когда вернешься? Бывает, что и точно знаешь когда, но я все равно отвечаю: не знаю. Зачем им лишнее беспокойство причинять? Случись какая-нибудь поломка, авария, и ты знаешь, что никто тебя не дожидается и не думает; ах, что там с ним случилось!
— Конечно, при той жизни, которую вы ведете, так лучше, — ответил жандарм Гумерсиндо без особого интереса. Помолчав, добавил: — А теперь вам наверняка придется ехать в морг. Кому же еще?
— Я уж и сам опасаюсь. И это мне вовсе не по душе.
— Да почему? — возразил Гумерсиндо. — Обыкновенное дело. Мнительность, и больше ничего. Какая разница — живых возить или мертвых.
— Мнительность это или как вы там ни назовите, только мне далеко не все равно. Как и всякому, наверно, если
В прямоугольнике света, падавшем из двери заведения Аурелии, Гумерсиндо увидел знакомый силуэт треуголки своего напарника, который выглянул, чтобы позвать Себастьяна. Тот прошел меж столиками и вслед за жандармом вошел в закусочную. Гумерсиндо возобновил прерванный разговор.
— Живые — опаснее, — сказал он. — От них только и жди неприятностей. А мертвецы, бедняги, плохого не сделают.
— Согласен, только все их побаиваются, а это что-нибудь да значит. У всех к ним одинаковое отношение.
— Я бы лучше согласился возиться с мертвыми, чем вечно воевать со всякими злоумышленниками да получать нагоняи от начальства. Поменял бы не глядя, честное слово.
— А я бы нет. Смейтесь не смейтесь, а со мной странная штука получается, когда я сталкиваюсь с покойником. Это уж точно, не раз со мной такое было. Знаете, что я чувствую, когда случается везти мертвое тело? — Тут он сделал паузу. — Мне кажется, будто сиденье остается грязным, след на нем, понимаете, какая глупость? И я даже не могу прикоснуться к нему, мне страшно, ну, как бывает с мышами или змеями, такая же мнительность или что там еще. И это чувство я испытываю потом много дней. Но в конце концов, конечно, забывается.
Жандарм покачал головой:
— Все это от воображения. У каждого свои причуды.
— Вот потому-то я и не люблю ими заниматься. Не то чтоб особая неприятность от них была, когда их везешь, это ведь совсем недолго, но потом много дней еще вспоминаю, что он вот тут сидел, и будто бы от него пристало что-то к сиденью, неизвестно что, а вот не идет все это из головы, и конец.
— Ну, если умер от заразной болезни, это еще понятно. Но здесь-то…
— В том-то и штука, — сказал шофер, — что для меня все покойники вроде бы заразные.
— Ерунда, предубеждение, надо только подумать, рассудить трезво, и можно от этого избавиться.
— Все это так, не спорю, но только чем глупее и бестолковее какая-нибудь мысль, тем труднее выкинуть ее из головы. Вот что такое эта самая мнительность, понимаете?
Друзья Луситы, притихшие, подавленные, неподвижно сидели за столиками. Вышел мальчуган и стал собирать столы и стулья, сложил их и убрал в сарай возле дома. Терраса опустела, остались только столы и стулья, занятые друзьями погибшей. Потом вышла дочь хозяйки, взяла метлу и принялась сметать затоптанные бумажки, кожуру от фруктов и бумажные салфетки, пустые пачки, окурки, пробки от бутылок из-под пива, оранжада и кока-колы, картонные подносы и расплющенные коробки из-под пирожных, скорлупу земляных орехов, клочки газет — все вперемешку с пылью, — следы прошедшего праздника. Девушка сметала мусор в небольшие кучки у края дамбы и сталкивала их метлой с цементного цоколя в воду. Мгновение они еще белели в стремительном потоке, а потом исчезали в темном водовороте водоспуска.
Снова вышел молодой жандарм, за ним — Себастьян и Паулина. Жандармы обменялись несколькими словами и громко объявили, что все могут уходить, что сеньор следователь всех отпускает. Молодые люди устало поднялись; тут же появился мальчик и убрал последние столы и стулья.
— А нам велено спуститься туда, — сказал молодой жандарм пожилому.
Висенте остался на террасе один. В закусочной уже почти никого не было, когда жандармы прошли в погреб.
— Ждем приказаний, ваша честь.
— Вы их отпустили?