Харама
Шрифт:
— Держись, парень. Случилось несчастье, надо его пережить. Будьте мужчинами. Возьмите себя в руки и ступайте за вещами, идите. Еще простудитесь, схватите воспаление легких, кому это надо. Ступайте. И возвращайтесь побыстрей.
Тито отвернулся и вытер слезы ладонями, потом он и Даниэль пошли за вещами. По дороге к ним присоединился Рафаэль, он молча шагал рядом с Даниэлем. В роще, должно быть, никого уже не оставалось: не слышно было голосов, под деревьями царила тьма, лишь кое-где белели пятна лунного света, пробивавшегося в просветы между деревьями. Вдруг меж стволов шевельнулась человеческая тень: «Эй,
— Это я, Хосе Мариа, — откликнулся Рафаэль. Затем повернулся к Тито и Даниэлю: — Наш товарищ, если надо будет вам помочь, позовите.
— Спасибо, — сказал Даниэль. — Управимся.
— Как хотите.
Рафаэль остался с товарищем, Тито и Даниэль пошли дальше.
— Ну, что там? — спросил Хосе Мариа.
— Мы ее вытащили мертвой.
— Это я уже знаю. А эти кто такие?
— Надо все собрать и нести туда.
— Да скажи, кто эти ребята?
— Эти двое? Они приехали вместе с утонувшей. Совсем растерялись.
— Представляю себе. А как это случилось?
— Слушай, потом будешь расспрашивать. Сейчас надо собрать все вещи и отнести туда.
— Все? А почему все? Они что, сами не могут прийти?
— Не могут, конечно, не могут. Понимаешь, нас четверых жандармы попросили дать показания судебным властям.
— Так бы и сказал. А то — откуда мне знать? Ну, тогда это дело долгое, пока они выполнят все формальности…
— Наверно.
Они подошли к месту, где лежали их вещи.
— Слушай, нам хоть разрешат позвонить домой?
— Думаю, разрешат. Ну, Хосе Мариа, давай собирать шмутки.
Тито и Даниэль не сразу отыскали место, где провели день, они заплутались в темноте. Потом Тито зацепился за что-то ногой, слабо блеснул алюминиевый судок.
— Здесь, я нашел.
Прислонившись к стволу дерева, под которым они сидели втроем, он опустился на землю. Подошел Даниэль:
— Ты что, Тито?
Тот лежал ничком, уткнувшись в ворох одежды.
— Ну вот, опять? Вставай!
— Больше не могу, Даниэль, клянусь тебе, не могу, я совсем развалился…
Даниэль наклонился и потряс его за плечо:
— Ну, соберись как-нибудь, что теперь поделаешь, думаешь, другие не переживают?
— Другие! Ты же не знаешь, ты ничего не знаешь! Ничего!.. В жизни ноги моей не будет в этом месте, клянусь тебе! Никогда не стану я купаться в этой чертовой реке! Я ее ненавижу! Ты слышишь, Даниэль, никогда, проживи я хоть сто лет!..
Голос его звучал глухо, он говорил, уткнувшись в одежду.
Когда Тито и Даниэль пошли за вещами, пожилой жандарм сказал молодому:
— Слушай, прежде всего я схожу тут неподалеку, позвоню, чтобы приехали власти, понятно? Ты оставайся здесь и, когда принесут одежду, забери все вещи погибшей и набрось на нее что-нибудь, чтоб не лежала раскрытая.
— Хорошо.
Себастьян сел на песок рядом с Паулиной. Двое пловцов тоже сели лицом к реке, обхватив ноги руками. А тот, что учился на врача, стоял возле трупа, шагах в десяти от остальных, и о чем-то думал. Иногда он приседал на корточки, что-то разглядывая, но жандарм сказал:
— Оставьте. Отойдите оттуда. — И махнул рукой.
Сам он прохаживался взад-вперед по берегу, засунув большой палец под ремень карабина. Паулина вся дрожала.
— Мне холодно, Себастьян, ужас, как холодно.
Она прижималась к жениху, пытаясь
Пожилой жандарм уже перешел на ту сторону по дощатому мостику, до которого от мыса было не более полутора десятков шахов. Теперь он шел по берегу в обратном направлении, через участок, заросший бурьяном, мимо шелковицы, направляясь к террасе на бетонной набережной, где находились закусочные. За столиками — скатертей на них уже не было — сидело всего две семьи. Жандарм зашел в один из трех павильонов. В помещении висел густой табачный дым, ровной пеленой окутывавший все предметы: в желтом свете ламп он стирал черты лиц у сидевших за столиками, приглушал блеск бутылочною стекла, сверкание никелированных подносов и небольшой кофеварки «Экспресс»; в дыму все расплывалось — картинки на засаленных картах, на рекламных объявлениях и цветных календарях. Народу было полно, но мадридцев уже почти не осталось. Просто воскресная пьянка местных жителей. На кухне что-то жарилось, пахло подгоревшим оливковым маслом.
— Аурелия, мне нужно позвонить по телефону, если ты не возражаешь.
— Звони, звони куда хочешь.
— Спасибо.
Жандарм снял треуголку, положил на стойку и направился к телефону. Он покрутил ручку, и, когда послышалось урчанье аппарата, многие замолчали, чтобы узнать, о чем пойдет речь.
— Алло, у телефона Гумерсиндо, жандарм. — Он заткнул второе ухо пальцем. — Слушай, Луиса, срочно дай мне Алькала-де-Энарес, служебный разговор с сеньором секретарем суда, и вот что: если его нет дома, скажи телефонистке, чтоб разыскала немедленно, понимаешь? — Пауза. — Что? Тебя это не касается, потом узнаешь. — Он оглянулся на сидевших за столиками. — Ну конечно, что-то случилось! Не собираюсь же я его с праздником поздравлять! — За столиками засмеялись, он снова стал слушать. — Что-о-о? — Тут он слегка улыбнулся. — Слушай, девочка, я тебе в деды гожусь, нечего со мной заигрывать, а давай-ка быстренько соедини меня, поняла? Звони мне сюда… А?.. Ну, ты же знаешь, к Аурелии. Вешаю трубку.
Повесив трубку, жандарм вернулся к стойке, где оставил свою треуголку.
— Что тебе налить? — спросила женщина.
— Воды.
— Налей из кувшина, вон он, за тобой. — И кивнула на подоконник. Потом добавила: —А ведь сказать по чести, не дело это — держать столько времени человека в таком виде, пока они соизволят явиться. Чего проще было бы принести тело сюда или еще куда-нибудь, чтоб все сделать как положено, чинно и благородно!
— Такой уж порядок. Мы должны оставить тело как есть и никого к нему не подпускать.
— Плохой порядок. Нельзя держать человека в таком виде.
— Да им-то что, мертвым, они ничего не чувствуют и не переживают, — вмешался посетитель, который слушал, облокотившись о стойку.
— Этого ты не знаешь, — возразила женщина, — все равно им или не все равно. Но даже если и все равно, это нехорошо: мертвого надо так же уважать, как и живого.
— Нет, не так же, а больше. Больше надо его уважать, чем живого, — сказал жандарм. — Ему причитается больше уважения.
— Конечно, — сказала Аурелия, поворачиваясь к посетителю. — Вот послушай, допустим, оскорбляют твоего отца. Когда тебе будет обиднее: если он жив или если уже умер?.. Беги, Гумерсиндо, тебя соединили.