Харбинский круг
Шрифт:
По прибытии во Владивосток молодые люди здесь же на вокзале наняли пролетку и неспешно двинулись в сторону Уссурийского тракта. По тому, с каким любопытством молодые люди всматривались в город, передвигаясь по его горбатым улицам, было видно, что оба находятся здесь впервые.
Через несколько дней после прибытия друзей во Владивосток в кабинете Глеба Ивановича Бокия раздался телефонный звонок. Хозяин кабинета ответил, выслушал абонента, поблагодарил, попрощался и повесил трубку. Тотчас поднял трубку телефона внутренней засекреченной связи, набрал короткий номер и как только ему ответили, чеканя слова, произнес: – Бокий у аппарата. Мои ребята уже в Маньчжурии, – чуть подождал и повесил трубку.
Глава V111. Бесы и демоны.
Менжинский опустил трубку телефона и замер. Его лицо исказилось гримасой боли и отчаяния. Он был один в кабинете и потому сейчас мог позволить себе эту вольность. Осторожно, словно опасаясь уронить или задеть что-то эфемерно хрупкое, подтянул к груди руку и только после этого с облегчением откинулся на спинку кресла. Острая боль в позвоночнике, спровоцированная движением руки и легким поворотом корпуса, постепенно отпускала, но он знал, что за этой первой волной может последовать вторая. Несколько минут он сидел неподвижно, затем медленно достал платок и вытер со лба бисеринки выступившего пота.
Боли в позвоночнике, отдающие в бедро и коленный сустав, появились после глупейшей и нелепейшей автоаварии, случившейся более двадцати лет тому назад. Это были времена, когда при появлении на улице авто пешеходы уже перестали останавливаться и пялить на них глаза как завороженные, но еще не осознали, как легко это техническое чудо превращается в братоубийственный снаряд. В последнее время приступы боли стали приходить с пугающей частотой и повторными ударами, выводящими на грань болевого шока.
Телефонный аппарат тренькнул, сообщая, что на той стороне абонент отключился тоже. «Бокий, Бокий! Спасибо тебе. Очень удачно получилось с твоими ребятами, а главное вовремя, – сидящий в кресле человек прислушался к себе, – кажется, второй болевой волны не будет». Боль в позвоночнике затихла, успокоилось и колено. Надолго ли? Низким тембром мягко пробили напольные часы в углу кабинета. Есть еще полчаса. Потом начнется сутолока: доклады, шифровки, просьбы, протоколы, мольбы о помиловании, расстрельные акты, агентурные донесения и просто доносы, которым нет числа. Словом, аппаратная рутина и мучительное ожидание нового приступа, который заполнит собой все и отодвинет на время все. И мистика! Убийственная мистика последнего времени! Совершенно необъяснимым образом за приступами боли непременно следовали вызовы к Сталину. Мистика! И уж вовсе непонятно почему и каким образом эта мистика приобретала человеческое лицо. Лицо его зама. Первого заместителя председателя ОГПУ товарища Иегуды Еноха Гершеновича. В повседневной жизни Ягоды Генриха Григорьевича.
Менжинский еще ниже опустил спинку кресла до полулежачего положения, прикрыл глаза и мысленно вернулся к Бокию. Их первое и заочное знакомство состоялось в Петербурге почти тридцать лет тому назад. Бокий, отпрыск старинного русского дворянского рода, даже упоминавшегося в переписке царя Ивана 1V Грозного с князем Курбским, учился в Горном институте и как активный участник студенческих антиправительственных выступлений имел серьезные неприятности с полицией. Менжинский, представитель не менее известной дворянской фамилии, только только ставший дипломированным юристом, интересовался практикой адвокатуры по таким делам. Ему довелось ознакомиться с делом Бокия, и тогда же он узнал об уникальных графических, криптографических и шифровальных способностях этого молодого человека. Записи в тетради Глеба Бокия, изъятой полицией во время ареста и обыска, были не только зашифрованы, но и исполнены разными почерками. Лучшие специалисты полицейского ведомства и даже военной контрразведки бились, но так и не смогли подобрать ключ к шифру. Но даже если бы это и произошло, было бы невозможно приписать авторство одному человеку. Пролистывая загадочную тетрадь, Менжинский обратил внимание на одну особенность: ее листы в правой верхней части были слегка загнуты не от себя, как это чаще всего происходит при перелистывании, а к себе. Это свойственно людям, владеющим скорочтением. Они невольно вроде как подгоняют себя, загибая страницы к себе, потом это переходит в привычку. Эта мелочь запомнилась.
Затем очное знакомство, но именно знакомство и не более того. Прошли годы. Февральская революция и октябрьский переворот преобразили обоих. Народный комиссар финансов товарищ Менжинский! Заместитель председателя Петроградской Чрезвычайной Комиссии товарищ Бокий! Картина пеплом – русская аристократия в коммунистическом перевороте. Замечательная черточка, загадочный штришок украшали ту картину. Общий фон – Советская Россия в кольце врагов. Это кольцо сжимает молодую республику, словно удав свою жертву. Страна коченеет от голода и пылает в тифозном жару. И в это трагическое время принимается решение о создании «Института по изучению мозга и психической деятельности». Разумеется, решение предваряли, как это бывает всегда, некие темные слухи, потом глухие разговоры, закулисные переговоры и малопонятная идеологическая возня со странными аргументами вроде того, что ключ к человеческому мозгу – это ключ к победе коммунизма в планетарном масштабе и прочее в этом же роде. Он, Менжинский, не верил этим слухам и фантазиям. И получил урок. Позже, уже имея на руках решение правительства, он узнал, что автором и движителем идеи создания института является товарищ Глеб Иванович Бокий! Это был сюрприз! Он же, как выяснилось, был автором грубо-утилитарного и потому неубиенного аргумента о необходимости концентрации всех научных и медицинских сил для обеспечения дееспособности мозга вождя мирового пролетариата. О том, что проблема дееспособности вождя существует и в любой момент может встать во весь рост, в высших эшелонах власти было известно. А чтобы капризный, щепетильный и своевольный Ильич не встал в позу, преподнесено было так: Партия считает, что здоровье гражданина Ульянова – это частный вопрос, а здоровье и работоспособность товарища Ленина – это дело партии, это, в данный конкретно-исторический момент, вопрос существования первого в мире пролетарского государства, несущего факел Мировой революции. И даже слывший серым и приземленным прагматиком нарком по делам национальностей Иосиф Сталин, случившийся о ту пору в Москве, узнав на келейном совещании о затее с Институтом, сощурил глаз, пожевал ус и с наигранно усиленным акцентом заявил: – Ми всэ знаем – товарищ Лэнин это тэрмидор и мозг рэволюции. А рэволюции бэз мозгов нэльзя. – Причем здесь термидор Сталин объяснять не стал, спрятал в усах загадочную ухмылку и собрался, было, уйти, но был остановлен Свердловым: – Коба, постой, а протокол? – Сталин вернулся, подошел к столу секретаря, ведущего протокол, наклонился, отыскал свою фамилию, взял ручку и сильно нажимая на перо и брызгая чернилами вывел «ИСт». Свердлов, полыхая чахоточным румянцем, возмущенно спросил: – Что, что это такое – «ИСт»? – Ответ последовал моментально: – Яков, ты савсэм балной – «ЫСт» – это я, вот такая будэт ыстория. – Когда дверь за Сталиным закрылась, прозвучала длинная нецензурная фраза. Все с удивлением уставились на интеллигентнейшего Свердлова. Было известно, что в сибирской ссылке он и Сталин какое-то время проживали под одной крышей, сиречь в одной избе, и бес их знает, что там было, но с тех пор товарищ Свердлов недолюбливает товарища Сталина. Но чтобы до такой степени? А товарищ Сталин проследовал в свой наркомат, состоявший из кабинета, двух облезлых письменных столов, дюжины таких же стульев, наркома, то есть самого Сталина, и секретаря. Секретарь – миловидная женщина средних лет, – была на месте. С приходом наркома наркомат собрался в полном составе. Сталин положил на стол перед женщиной прихваченную копию только что подписанного им протокола и через десять минут знал всю подноготную этой истории. Маленьких людей большого аппарата всегда объединяет цеховая солидарность, и потому они знают все или почти все секреты подковерной возни и аппаратных игр. Это их среда обитания. «Так, так! Значит, товарищ Бокий! Хм, хм, интересно».
Была еще одна памятная черточка, штришок к картине. Лето 1921 года. К нему, Менжинскому, – в то время члену Коллегии ВЧК – на дачу в Архангельском пожаловал старый друг Чича – отпрыск некогда славного рода Нарышкиных, роднившихся с царями – теперь нарком иностранных дел товарищ Чичерин. Был он мрачнее тучи. Расположились на солнышке в шезлонгах, вынесенных на травку. Говорил в основном нарком Чича. Недавно он вернулся из поездки на тамбовщину. Давно не был в родных местах и вот выпала такая возможность. Ильич, давая добро на поездку, попросил оценить обстановку в мятежной губернии и присмотреться к местным товарищам. Чича рассказал: – Приехал я в Тамбов и попал в осажденный город. Переговорил кое с кем, повстречался. В родной Кирсановский уезд не поехал. Михаил Тухачевский отговорил. Он командовал там армейскими подразделениями, брошенными на подавление мятежа. Сказал, что от уезда осталось одно название. Встретился с местными товарищами, собрал их и спрашиваю – как же так получилось, что понадобилась целая армия для приведения к порядку гражданского населения. И что ты думаешь? Смеются! И секретари губкома Райвид и Пинсон, и завотделом пропаганды Эйдман, и предгубисполкома Шлихтер! Смеются и говорят, мол, ничего – теперь быдлам так всыпали, что больше трепыхаться не будут. Тухачевский постарался. Спрашиваю продкомиссара Абрама Гольдина где он нашел эту чёртову Красную Соню? Она же Софья Гельберг. И кто дал ей помимо права продразверстки, то есть права безвозмездного изъятия сельхозпродуктов у граждан, еще и право расстрела, то бишь бессудного лишения жизни этих самых граждан? Гольдин отвечает мне, и тоже с усмешечкой, мол, прислал Соню председатель губчека товарищ Редассман. Он заполнял ей манд .., ха-ха, мандат, его же, дескать, надо спрашивать и о правах. Но спрашивать было уже не у кого. Редассмана за превышение полномочий, моральное разложение и отход от принципа пролетарского интернационализма (ему, видите ли, подавай наложниц евреек или, на худой конец, хохлушек, это на Тамбовщине-то, и непременно брюнеток) уже успели расстрелять. Красную Соню, прозванную так за кровавые расправы, мятежники изловили, раздели догола и посадили на два кола. Соня умоляла и просила о милости, просила, чтобы ее пристрелили. Но не было ей милости. Ну, ладно. Спрашиваю Эйдмана – кто надоумил товарищей поставить в городе Козлове памятник Иуде как борцу с религиозным мракобесием? И, представляешь, он мне с наглым смешком отвечает: товарищ Троцкий приказал! Ты понимаешь, Вяча? Троцкий приказал! Понимаешь? В православной российской глубинке памятник Иуде? – Здесь что-то случилось с Чичей, его речь потеряла связность. – Он смотрел вдаль и повторял: – Демоны! Ах, демоны! Демоны, порождающие бесов! – Затем спохватился, как будто вспомнил что-то, и сказал: – Знаешь, Вяча, я ведь к тебе не впечатлениями поделиться приехал, а по делу. Надо что-то делать, а иначе погорим. Всю нашу посольскую переписку на той стороне читают. Полагаю, что и вашу переписку с резидентурами читают тоже. Специалисты слабые, потому и шифры ни к черту. Да и предатели! Что делать? – Как только Чича замолчал, Менжинский медленно, четко и с расстановкой произнес два слова: – Бокий Глеб.
– Что Бокий Глеб? – переспросил Чичерин, уперев взгляд в собеседника и играя бликами пенсне. – Зависла пауза. – А-а, – нарком Чича хлопнул себя по лбу, – он тоже знал историю с зашифрованной тетрадкой Бокия и теперь все вспомнил, поблагодарил и скоро стал прощаться.
Через два месяца прибывший из Средней Азии загорелый Бокий обосновался в кабинете начальника Спецотдела при ВЧК. Теперь о качестве шифровальной работы можно было не беспокоиться.
Тем временем залитая кровью, опустошенная и разрушенная страна тяжело как поврежденный корабль разворачивалась в сторону неизвестного фарватера – к новой экономической политике. Все понимали, что возрождение рынка означает неизбежное возвращение ненавистного класса собственников-эксплуататоров и, как следствие, рост социальной базы контрреволюции в стране. А уж за этим непременно последует и активизация деятельности зарубежных белоэмигрантских организаций и спецслужб ведущих капиталистических стран. В новых условиях нужно было искать новые формы и методы работы ВЧК. Он, Менжинский, в этом был убежден. Изыскания привели его к архиву Сергея Васильевича Зубатова – бывшего начальника Особого департамента московской полиции. В свое время этот новатор политического сыска попортил немало крови революционерам – подпольщикам, однако на пике карьеры был отстранен от должности и изгнан в отставку без пособия и пенсиона. Увы, на Руси такое случается частенько, ибо сказано – нет пророка в своем отечестве. В марте 1917 года, узнав об отречении императора от престола, обиженный, но верный полковник пустил себе пулю в сердце.
Получив архив покойного – три толстые папки, – Менжинский из листа ознакомления узнал, что с материалами ознакомились трое: первый – сотрудник учетно-архивного отдела ВЧК, принявший их на хранение, вторым оказался, кто бы мог подумать – Глеб Бокий, а третьим – невероятно, но факт – значился сам товарищ Сталин! Он – Сталин – поработал с зубатовским архивом месяцем раньше. Это был очередной сюрприз.
Менжинский тщательно изучил наследие Зубатова и не пожалел о потраченном времени. Зародилась искорка идеи о легендированных агентурных группах, своего рода приманки для контрреволюционных элементов внутри страны и за ее пределами. Следовало все оценить и взвесить. Но что же привлекло в этих материалах Бокия и Сталина? Относительно Сталина вопрос остался без ответа, что касается Бокия, ответ он нашел в третьей и самой объемной папке зубатовского архива. Эта папка не имела прямого отношения к профессиональной деятельности полковника, это была своего рода коллекция. Порожденная временем модная волна эзотерики не только с головой окатила корифея политического сыска, но и увлекла его за собой в туманные дали загадочного и непознанного. Подобно нумизматам и филателистам, десятилетиями собирающим монеты и марки, полковник собирал сведения о колдунах, волхвах, прорицателях, магах и исторических фигурах, подкрашенных мистикой и чертовщинкой. Словом, о людях, чьи способности и возможности не укладывались в прокрустово ложе общепринятых представлений их современников. От древнего полумифического египтянина Гермеса Трисмегиста, до вполне конкретного русского современника Григория Распутина. О тех, кто во все времена волновали и будоражили людей, проявляя себя за гранью понимания, затрагивая тайные эмоциональные струны общества и сильных мира сего, и ловко играя на них. Относительно некоторых персонажей коллекции полковник вкратце высказывал свое мнение, другим, к примеру, Великому инквизитору Испании Фоме (Томасу) Торквемаде посвятил пространное исследование. Считая его отцом политического сыска, полковник пытался найти мотивы и понять: почему этот человек, еврей по происхождению, безжалостно уничтожал соплеменников и, в конце концов, добился их полного изгнания из Испании. Но не загадочный и жестокий Фома привлекал Бокия, не многозначительные зубатовские аналогии Испании конца пятнадцатого века и России начала двадцатого. И даже не выводы полковника о том, что радикальный ленинский большевизм, еврейский по национальному составу верхушки, распространяя свое влияние в бурно растущей русской пролетарской массе, приобретает демоническую силу, способную порождать бесов классового фанатизма. Нет. Его интересовал Аполлоний Тианский – современник Иисуса Христа, прокуратора Понтия Пилата и первых императоров Рима. Философ, маг, путешественник и, по мнению полковника, первоклассный разведчик. Здесь был русский перевод трактата Флавия Филострата «Жизнеописание Аполлония Тианского», несколько опубликованных в разное время и в разных странах работ, письма, брошюра на немецком языке и авторский реферат Зубатова. В нем полковник утверждал, что немецкий текст брошюры – это перевод латинской рукописи самого Аполлония Тианского, исполненной им по возвращении из длительного путешествия в Малую Азию, Иудею, Египет и Индию. К рукописи Аполлония прилагалась примитивная, но подробная карта с нанесенными маршрутами исхоженной им вдоль и поперек Малой Азии и его похода в Индию. На карту были нанесены горные хребты и тропы, водные преграды и броды, болота, зыбучие пески, караванные пути, колодцы и даже ареалы распространения дикой пшеницы двузернянки. Рукопись хранилась в римском императорском архиве, а затем, на пороге крушения Империи, перекочевала в папскую библиотеку. Через восемьсот лет папа Климент передал ее императору Священной Римской Империи Германской нации Фридриху I Барбароссе, занимавшемуся в то время разработкой маршрута и подготовкой третьего Крестового похода в Святую землю за гробом Господним. По приказу императора Саксон Грамматик перевел рукопись на немецкий язык. Помимо топографической и описательной части, Аполлоний излагал в своем творении и мысли о том, что еще царю Соломону во времена оны было известно, что не все атланты погибли во время катастрофы, что часть их заблаговременно покинула Атлантиду – или, по Аполлонию – Terra australis incognita – неизвестную южную землю, и обосновалась в Индии. И был у Соломона некий ключ, – Сlavicula Salomonis – и потому, как полагал Аполлоний, не только «золото и серебро, и слоновую кость, и обезьян, и павлинов» привозил царю раз в три года его Фарсисский корабль, как сказано в древней книге (Библ. 3-я Книга Царств 10:22,23), но и еще что-то, чтобы он «…превосходил всех царей земли богатством и мудростию». И «нашел» царь Соломон этот Ключ, будто бы исследуя грандиозное сооружение атлантов в долине Бекаа в Леванте – огромную площадку – стоянку колесницы Бога – выложенную с изумительной точностью потрясающе огромными гранитными блоками. Через тысячу лет после царя Соломона римляне возвели на этом фундаменте грандиозный храм Юпитера. Каждый римский император считал своим долгом посетить этот храм и принести жертвы богам.
А царь Соломон на закате своего долгого царствования, якобы пришел к мысли, что не может доверить чудесный Ключ ни одному из своих сыновей: ни Иеровоаму, ни Ровоаму, ибо предчувствовал Соломон, что натворят они с этим Ключом великих бед. И спрятал царь Соломон Ключ в Священной пещере в долине реки Инд, а свитки атлантов еще далее – в Тибете.
Не обмануло предчувствие мудрого царя. Его сыновья и без Ключа натворили неописуемых бед, на четверть тысячелетия ввергнув народ в кровавую междоусобицу.