Харбинский круг
Шрифт:
Покидая кабинет Сталина, Менжинский подумал: – «Странно! Он не стал говорить о возможной связи между полученной дезинформацией и экспедицией в Тибет Рериха – Блюмкина. А ведь есть основания полагать, что эта деза и появилась потому, что немцам стало известно об этой паре. Странно!»
Сталин, раскуривая потухшую трубку, задумчиво смотрел вслед Менжинскому. Он вдруг припомнил статью двадцатилетней давности этого горе-теоретика, в которой тот «протаскивал» Ильича, именуя его не иначе как «политическим иезуитом». Припомнил и странную реакцию Ильича на эту статью: «Ну и славненько, ну и славненько». Помнил он и сокрушительное фиаско этого революционера – аристократа на поприще наркома финансов. Ильич, вовсе не отличавшийся мягкотелостью и альтруизмом, уволил тогда провального финансиста и назначил на второстепенную должность в Рабоче-крестьянскую Инспекцию (Рабкрин) и, всем на удивление, тут же ввел его в состав Коллегии ВЧК, что неформально приравнивалось к должности заместителя шефа этой всесильной организации. С хитрым прищуром Ильич прокомментировал это назначение так: – В нашем обширном хозяйстве каждому талантливому мерзавцу найдется дело по плечу.
Прошли годы, и Сталин в очередной раз удивился прозорливости вождя и его способности видеть людей. Подтверждением тому были блестящие операции Менжинского (и Артузова) по выводу на территорию страны и захвату террориста Бориса Савинкова и британского разведчика Сиднея Рейли. Сталин – сам великий конспиратор и комбинатор – с приятным изумлением и даже некоторой завистью наблюдал за тем, как этот «талантливый мерзавец» изящно переиграл и матерого волка Савинкова, и хитрого еврейско-одесского лиса на английской службе Рейли – Розенблюма.
Через две недели в Москву поступила шифртелеграмма от резидента ОГПУ в Берлине. Предположение Менжинского подтвердилось. Неделю спустя в Гонконге произошла встреча двух людей: азиата и европейца. Кто были эти люди, осталось неизвестным. Известно лишь то, что, облетев пол земного шара, сведения о грядущих поисках знаний древних цивилизаций, о Тибете и Гималаях, словно перелетная птица, приземлились на Японских Островах. Как и было сказано, японских «приятелей» не обидели и не оставили в стороне.
Глава VI. Москва. Гоголевский бульвар. Январь 1929 года.
Взгляд скользнул по стене, по рамке с фотографией Владимира Бехтерева – папы, как его называли между собой ученики, – и уперся в угол, где с отсыревшей стены свисал отставший кусок обшарпанных обоев. Отсюда кусок обоев издевательски походил на кисть руки, протянутой с просьбой о подаянии. – Вот наваждение, каждый раз зимой именно этот лоскут отпадает от стены с приставшей частью основы – обрывком старой газеты. И каждый раз обнажает на стене очередной старый газетный слой. Интересно, что теперь покажет это окно в прошлое? Пойду гляну. – На пожелтевшей поверхности, местами тронутой плесенью, просматривалось грустное лицо последнего российского государя. – Да, брат, совсем не вовремя ты здесь появился. – Рука вернула кусок обоев на место и с силой прижала к стене. – Пока держится.
В прошлом году этот отставший от стены кусок обнажил профиль Ильича с лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Теперь царь! Прямо-таки истмат с диаматом! Эх! Теория! Подвела ты меня! Сильно подвела! И не подкузьмила втихаря, а, можно сказать, с размаху, громко врезала по лбу. Эх!
Грохнула входная дверь коммуналки. По коридору протопали торопливые шаги, дверь в комнату распахнулась, и в нее влетел раскрасневшийся на морозе молодой человек. Вместе с ним из коридора в комнату ворвался тяжелый запах не очень хорошо промытого вареного рубца.
– Здорово, Петр, – бодрым голосом поздоровался молодой человек, сбросил с плеча рюкзак, ловким броском через плечо пристроил шапку на оленьих рогах над дверью, туда же запустил свой видавший виды шарф.
Оленья голова с роскошными рогами – наследство от бывших хозяев, унесенных из семейного гнезда революционным вихрем, – являла собой диалектическое противоречие с изящной спартанской простотой оформления комнаты. Ее убранство составляли две солдатские кровати, застеленные серыми сиротскими одеялами, грубо сколоченный стол, большой фанерный ящик с полками, именуемый комодом и потому претендующий на родство с мебелью, и два скрипящих инвалидских табурета, покрытых бесчисленными ранами перманентного ремонта. На одном из них и восседал означенный Петр.
– Привет, Миша, привет. Дверь-то закрой – смердит.
Вошедший Миша отодвинул ногой подальше рюкзак, послушно закрыл дверь и пробормотал: – Вот зажрался, рубец за мясо не считает. Смердит ему, видите ли. – Снял запотевшие в тепле очки в тонкой оправе, протер их свисающим концом шарфа, снова водрузил очки на место. Стянул с себя задубевший тулуп явно дореволюционного кроя и повесил его на ржавый, кривой, нагло торчащий из стены гвоздь. – Так, так, – протянул он, доставая из бездонных карманов тулупа одну, а затем и другую поллитровку и направляясь к столу.
– Чего расселся, доставай закусь.
Пока Петр лазил в «холодильник» – свисающую за окном привязанную к форточке авоську со съестными припасами, – и затем строгал на подоконнике замерзшую колбасу, Михаил застелил стол газетой, нарезал большими кусками черный хлеб, почистил большую луковицу, разрезал ее пополам. Ловким ударом кулака по дну бутылки выбил пробку и разлил водку по граненым стаканчикам. Друзья уселись за стол, Михаил поднял стаканчик: – Ну, со свиданьицем! Друзья выпили и закусили.
–Ну, Петр, рассказывай, что ты тут в мое отсутствие отчебучил?
–Ты- то откуда знаешь?
–Ну, как же! Приезжаю я сегодня с вокзала в институт – оставить химреактивы и бумаги, а наш сторож – Перфильич – мне и говорит, мол, дружок твой, пока ты был в командировке, такое отчебучил, что только все и говорят. Так что отчебучил-то?
– Ты помнишь объявление в институте о проведении симпозиума?
– Да, конечно, помню дословно – «Институт по изучению мозга проводит открытый симпозиум: перспективные направления современной науки». Объявление вывесили, а я на следующий день уехал в командировку. Так ты выступил? По материалам папы?
– Нет. Хуже.
– Неужели толкнул свою теорию? Ну, давай, давай, рассказывай!
– Подожди.
Налили. Выпили еще по одной. С хрустом закусили луком, зажевали мерзлой колбасой с прогалинами чуть пожелтевшего сала и посыпанным солью черным хлебом.
– Ну, слушай. Начал я эффектно. Степенно взошел на трибуну, дождался полной тишины и сразу громогласно и безапелляционно заявил: – Левитация возможна! Человек может летать! Да, может! – В зале, Мишка, после моих слов стало так тихо, как будто все испарились. И тут меня понесло. Я обрисовал Иисуса, идущего « по морю аки посуху», живописал парение в воздухе при огромном числе очевидцев святых Иосифа Копертинского и Терезы из Авилы. Упомянул кое-кого из тех, кому повезло меньше, чем этим двум. Тех, чей дар парить был признан даром не божественным, но дьявольским, ведьмовским и кого сожгли на кострах Инквизиции Святой Римской католической Церкви. Затем, по хронологии, остановился на полетах Даниэля Хоума. Закончил я примером нашего современника йога Палавара, зависающего над землей в позе лотоса, и свидетельством Александры Девид-Нил, наблюдавшей в предгорьях Тибета монаха, передвигавшегося в пространстве огромными парящими прыжками.