Хазарянка
Шрифт:
– А не понимаю, куда ведешь! – живо возразил четвертый по старшинству чин внешнего сыска Секретной службы, задетый за живое тем, что его служба не была включена в разряд праведных.
– Досадно то! Однако растолкую…
На каковом, позволь осведомиться, основании, задерживать хахаля дворовой девки твоей жонки? И точно ли хахаль он, а не выдумка ея? Случится неладное с ним, не с тебя спросят!
– Да кому же надобен он, кто его хватится? – живо отреагировал Вершило, ощущая, что ветрило беседы их разворачивается
– Тебе и надобен! – вразумил Твердило.
– Да мне-то сей зачем?!
– Растолкую и оное. Ведь памятлив я! И едва ты дошел в своем изложении до имени Молчан, сразу и вспомнил, что сталкивался с ним допрежь, при том, что и не видел никогда…
– Не вем я, о чем ты…
– А, поведаю! – была, ни была! Во времена, еже я продвигался по службе, весь в рвении, и токмо чаял нынешний чин свой, приказали мне приступить к расследованию особой важности…
«Еще боле рвения проявил отец жены твоей, всячески продвигая тя по службе, ведь имел для того все возможности, пребывая еще тогда старейшиной первого благочестия», – крайне недоброжелательно рассудил Вершило, ведь, похоже, рушились его упования.
… – Касалось оно некоего Первуши из отряда скорого задержания, коей подчинялся в ту пору вашему внешнему сыску, ноне же передан скрытному. И аще придут за кем-то из твоих подчиненных – не утверждаю, а допускаю! – вязать ему руце будут молодцы из того отряда…
«На что намекает сей?!» – мысленно всполошился за своих подчиненных Вершило, огорошенный еще боле тем, что оный навозный жук, происходящий, по его твердому убеждению, из коровьей лепехи, сталкивался ране с Молчаном, никогда не видевшись с ним!
Однако бывалый Твердило не стал развивать заданную им интригующую тему, до поры ограничившись тем, что ввел куратора служивых сходников в замешательство. И продолжил:
… – Втюрился тот Первуша, на свою беду, в некую бобылку – пригожую и в самом расцвете, бабьем. И закрутил с ней! Однако в нее и иной втюрился, возжелав, понятно, взаимности. Она же отказала ему, сославшись на приязнь к Первуше. И озлобился тот, ибо воспрещали его к себе все подряд! А быв гончаром не из последних, ощущал в себе призвание к скрытному доносительству. И доносил столь усердно и с таковым рвением, что опекавшие его из наших – по внутреннему сыску, радовались ему, и нахваливали.
Порой и поощряли его из тайных доходов нашей службы. Единою дошло аж до гривны, когда обвинил в конокрадстве сразу троих, присовокупив к ним знакомую ему вдову, вчинив ей торговлю из-под полы бражкой с подмешанным для крепости птичьим пометом, ведь и она не допустила оного доносителя к плотскому, не в силах смириться с его избыточной сопливостью. Разумеешь, к чему подвожу я?
Однако Вершило временно помрачился именно разумением, толком не понимая уже, что к чему, и почему, и ощущая в главе своей при высокой должности полный
А Твердило, внутренне упиваясь собой, вперил в оного ясный взор, исполненный мягкой лишь укоризны и вовсе без раздражения – точно отеческий на несмышленыша, с коего решительно невмочь спросить, аки со взрослого. И лишь утолившись эффектом от своей подколки, Твердило снизошел до растолкования:
– Зрю: не заметил ты в моих речах явного и не уловил потаенного. Пособлю тебе! Ведь уверен, и не скрываю того: отныне друг за друга мы! – ввысь, вширь и вглубь.
И не торопись морщиться, касаемо глуби: совокупно не утопнем даже в трясине! А не след пихать в нее мя, аще сам остаешься на тверди.
Осознай: опрометчивы те, кто потешается над служивыми внутреннего сыска! Не избежать таковым наказания от нас за насмешки! Ведь памятливы мы. И посчитаемся во всю силушку!
– Да не стращаешь ли?! – вскинулся Вершило.
– Ничуть! А остерегаю от щедрости души своей, да и радушия. Ведь для друга не пожалею и жонки своей!
«Оной и я не пожалел бы! Пущай пользуются, кому не страхолюдно!» – съехидничал в душе Вершило, живо представив ту хромую клячу с бородавкой на ноздре, рябую и в цыпках,
… – Усердно тщусь, – продолжил Твердило остерегать, – дабы уразумел ты: у нашей службы свои отличия от прочих.
Являя пример для всех вятичей, гордимся тем! Понеже не скрытничаем мы и не ошиваемся в иных пределах. На своей земле стоим, оберегая ее не издали! И ни от кого не таимся, подобно иным: не в спину бьем, а в рожу!
Столь же честно увечим, аще придется. Ежели отсекаем персты, або выламываем клещами, то всегда без обмана! Ведь дорожим доброй своей славой. Седьмь потов прольем, а накажем, сообразно виновности! Заслужил – получи!
А кого-то, по беспримерной доброте нашей, лишь пометим раскаленным железом, вздернем на дыбе, да кнутом его, кнутом!
Открою сугубо секретное. Каждого, кто угодил к нам, милосердно вразумляем загодя: успей покаяться, не то хуже будет! И ведь в точности сбывается! – понеже особливо упертых отправляем на кол. А вострый он, и ладно входит, проникая до средины нутра…
Верные долгу своему, равно и приказам старейшин первого благочестия, не делаем различий в нынешних чинах и прежних заслугах!
Не взираем на имена и родство!
Ежели прикажут нам премудрые в Совете, исполним в точности! Да и сами подсказать им вправе…
«Нет у тя таковых прав! Не возьмешь мя!» – недоброжелательно оценил Вершило предостережения самозваного друга, одновременно ощутив, что по спине его – от загривка до копчика, покатил холодок.
Ибо, помимо воли своей, представил он, применительно к себе: застенок, где милосердно вразумляют, отсечение перстов, клещи, раскаленное железо, дыбу, кнут, а вяще прочего – кол, пронзающий чрево снизу доверху, начиная со входного отверстия.