Холод
Шрифт:
– На машине, что ли, туда кто-то въехал? – лукаво предположил демон, однако Филе было плевать на его новые фокусы, и он уже как мог торопливо взбирался по крутой лестнице, которая вела прямо в квартиру.
Раньше, насколько он помнил, этой лестницы не было, и в дом можно было войти только через подъезд, но сейчас он меньше всего собирался размышлять, откуда она тут взялась и что за вывеска громоздится над входной дверью. Ему необходимо было приткнуться хотя бы куда-нибудь – пусть даже в эту квартиру, пусть даже он вошел в нее ровно через то место, где у стены когда-то стоял тот самый диван.
Филя был здесь всего один раз и очень надеялся, что это никогда больше не повторится.
– Ты посмотри, как тут весело, – крикнул ему в ухо демон пустоты, едва они переступили порог. – Движуха! Вливайся в динамику!
Опустив собаку на пол,
– Они «Детский мир», похоже, до этого грабанули, – толкнул его в бок демон. – Чего сидишь? Не тушуйся. Вон там, смотри, оленьи унты стоят.
Филя с трудом повернул голову и увидел выставленную в несколько рядов под окном меховую обувь. Раньше там стоял допотопный комод. Он помнил его, потому что именно там заметил когда-то свои пластинки, которые Нина забрала, уходя от него к Венечке. Диски все были редкие, кое-что покупалось у спекулянтов по совершенно немыслимой цене, однако не это больше всего задело Филю, когда он увидел свои родные «пласты». Его убило даже не то, что стояли они на каком-то совсем старушечьем комоде – рок-н-ролл и антикварная рухлядь в его ощущении мира могли уживаться, почти не оскорбляя друг друга, хотя сам факт существования старух не вызывал у него по тем временам ничего, кроме брезгливости – поэтому нет, это тоже было не самым обидным. По-настоящему уязвило, больнее всего ударило и взбесило то, что Нина присвоила себе его жизнь. И не просто присвоила – она утащила ее какому-то чужому козлу, который имел ее на древнем диване своей бабули под Филины пластинки и наверняка дико гордился, оттого что имеет такую продвинутую чувиху. Когда Филя с ней познакомился, Нина любила включать на своем убогом кассетнике песенки группы «Оттаван» и могла прыгать под них часами по комнате. Она не знала ни «Дипов», ни «Хипов», ни «Пинк Флойд», ни «Дайр Стрейтс» – вообще не имела понятия о нормальной музыке для нормальных людей. Она была темным лесом, пусть даже очень симпатичным, и луч света в эту непроходимую чащу бросил он, Филя, а не какой-то придурок из порта.
– Пора обуваться, – сказал ему демон пустоты. – Они сейчас до унтов доберутся. Сгребут все подчистую, тебе ничего не достанется.
Квартира принадлежала когда-то бортинженеру Венечке. Точней, его бабке, которая по неясной семейной причине жила в городе, а не в порту. Именно сюда бегала Нина после того, как у Фили звонил телефон и кто-то молчал в трубку. Молчание было условным сигналом, призывом к совокуплению на старом диване, пока бабка лечилась грязями в крымском городе Саки. Именно в эту квартиру Нина в конце концов ушла от Филиппова, потому что грязелечение бабке не покатило, и уже через полгода она освободила жилплощадь насовсем. По поводу ее смерти Филя тогда в запале начал думать, что это он своей ненавистью угробил ни в чем не повинную старушку, но по здравом размышлении все же пришел к выводу, что от его черной злобы помереть должен был бы скорее Венечка, а раз уж его не задело, то и не было никакой темной силы, о которой стоило сожалеть и раскаиваться.
– Ты долго будешь тупить? – прошипел демон. – Они сейчас все подгребут.
Но Филя еще только оттаивал. Подняться на ноги у него не было сил. А если бы даже и были, он бы, скорее всего, не рискнул. Все, что находилось у него ниже пояса, настолько промерзло, не гнулось и вообще казалось ему таким хрупким, что непременно должно было отломиться – попробуй он только шевельнуть левой или правой ногой. Точно так же, по идее, должны были отломиться его давно замерзшие чувства, и он, разумеется, хотел, чтобы они отломились, но вместо того, чтобы с легким звоном разбиться и тут же растаять, оставив по себе грязноватые недолговечные лужицы, его застаревшие переживания, наоборот, с каждой минутой крепли, набирали силу, и Филя в панике чувствовал, что пропал.
Зачем-то он представлял, какой могла быть его последующая жизнь с Ниной, не начни она бегать сюда после тех молчаливых телефонных звонков. Он думал о двух сыновьях и о дочери – о том, как бедно и весело они жили бы все впятером и как мало им всем было бы нужно; о том, как по утрам они с Ниной рассказывали бы в постели друг другу свои сны про войну и китайцев, а дети приносили свои горшки и усаживались вокруг их кровати, чтобы послушать. Один из них начинал бы вдруг тужиться и сильно краснеть, другие кричали бы, что воняет, а потом все вместе сидели бы на кухне и терпеливо следили за тем, как Нина стряпает для них блины, и всё это – потому что из сотен и даже, наверное, тысяч встреченных за всю жизнь людей она была единственным, созданным лишь для него существом, и он знал это с самого начала.
Когда она ему изменила, тяжелее всего Филиппову пришлось от того, что он перестал воспринимать жизнь в чистом виде. Ко всему, что он тогда делал, в той или иной степени обязательно примешивалась Нина. Чем бы он ни занимался, все умножалось на ее голос, на ее плечи, на ее умение лечь рядом так, словно их тела изначально задумывались вместе. Из каждого фильма, который он безуспешно пытался смотреть, проглядывала Нина. Каждая песня была о ней. Из каждого разговора вытекала она. Каждый прохожий знал про ее измену.
– Они до кассы уже добрались, – пихнул его локтем демон.
Филя поднял голову и увидел, что налетчики в самом деле оставили в покое свои мешки и возились теперь у кассы. Открыть ее у них не получилось, поэтому они просто сорвали ее с места прямо с болтами, подцепив монтировкой.
– Валим отсюда, – торопил его демон. – Бери обувь какую-нибудь и уходим. Сейчас точно менты подъедут. Или хозяева.
– Не работает сигнализация, – ответил ему Филя. – Если хочешь – вали. Я останусь.
Ему действительно не хотелось уходить. Он долгие годы учился избегать любых воспоминаний про Нину и про то, что с нею в итоге произошло, но стоило ему войти в эту квартиру, как они, эти воспоминания, перестали его пугать. Филя снова оказался на ее выпускном, откуда он умыкнул ее, забравшись в родную школу через окно в мужском туалете на первом этаже. Заскучавшая от напутственных речей, духоты и напыщенных одноклассников, она с радостью согласилась тогда сбежать, и под утро они оказались в квартире его лучшего друга. Поболтав о том о сем, они как-то незаметно уснули в двух неудобных креслах, стоявших напротив друг друга, а через пару часов одновременно проснулись, как будто уже были связаны особой тревожной нитью. Нина еще не пошевелилась, едва только открыв глаза, и Филя тут же открыл свои. Они сидели неподвижно, рассматривая друг друга, и он не мог найти в ней ни одной черты, которая была бы чужда ему. Перед тем как уснуть, Нина накинула поверх выпускного платья огромную лётную куртку, принадлежавшую отцу Филиного друга, и теперь походила в ней на взъерошенного воробья, который забрался в чужое гнездо. Опустив ноги на пол, она выскользнула из куртки, поежилась и прошлепала узкими босыми пятками к открытой двери на балкон. Филя завернул голову, чтобы видеть ее, но тут же зажмурился, ослепленный висящим над перилами солнцем. Выйдя на балкон следом за Ниной, он посмотрел вниз на залитые ярким светом пустынные улицы, на поливальную машину, одиноко ползущую позади бесшумной на таком расстоянии сверкающей водной дуги, затем перевел взгляд на белое, сильно помятое выпускное платье и на пару секунд ослеп. Нина – тонкая, почти невесомая – парила над городом, закинув руки, что-то делая с копной рассыпавшихся по плечам темных волос и подставляя заспанное улыбающееся лицо солнцу. Она была настолько прозрачна, что он едва не протянул руку, чтобы проверить, настоящая ли она. Нина зевнула, потянулась, вся задрожала, как дрожит бессмысленный, только что проснувшийся котенок, и Филя понял, что не сможет без нее жить.
– Хорош врать, – вмешался в его воспоминания демон. – Спокойно прожил без нее двадцать лет. И неплохо прожил, между прочим. Давай, обувайся. Эти придурки закончили.
Грабители уже успели раздолбить монтировкой кассу и выгрести из нее деньги, а теперь выносили свои мешки на улицу, толкаясь в дверном проеме, обдавая сидящего на полу Филю негромким матом и волной холода из открывающейся то и дело двери. Батарейки в их игрушечных автоматах к этому времени уже, очевидно, сели, поэтому они подсвечивали себе путь телефонами.