Хорош в постели
Шрифт:
Часть V
Джой
Глава 18
Открыв глаза, я очутилась под водой. В бассейне? В озере в летнем лагере? В океане? Я не знала. Могла видеть свет над головой, просачивающийся сквозь воду, могла чувствовать притяжение того, что находилось подо мной, притяжение бездонных черных глубин.
Большая часть времени, проведенного мной в воде, пришлась на бассейн Еврейского центра, куда я ходила с матерью, но плавать меня научил отец, еще совсем маленькой. Он бросал в воду серебряный доллар, и я ныряла за ним, учась задерживать дыхание, добираться до дна, подниматься
Мой отец. Он тоже здесь? Я начала поворачиваться, забила руками, пытаясь вернуться на поверхность, вернуться к свету. Но я слабела. Голова у меня шла кругом. Я еще могла поворачиваться, но движения руками и ногами давались все тяжелее. Я уже не могла оставаться на плаву, океанское дно притягивало меня к себе, и я подумала, как же это хорошо – перестать двигаться, застыть, лечь на дно, утонуть в нежном иле, заснуть...
«Или утонешь, или поплывешь. Или выживешь, или умрешь».
Я услышала голос, идущий с поверхности: «Как тебя зовут?»
«Оставьте меня в покое, – подумала я. – Я устала. Я так устала». Я чувствовала, как глаза застилает темнота, и мне хотелось полностью погрузиться в нее.
«Как тебя зовут?»
Я открыла глаза и тут же сощурилась от яркого белого света.
«Кэнни, – пробормотала я. – Я Кэнни, а теперь оставьте меня в покое».
«Оставайся с нами, Кэнни», – прозвучал голос. Я покачала головой. Я не хотела оставаться там, даже не зная, куда попала. Хотела вернуться в воду, где была невидимой, была свободной. Хотела снова плавать. Я закрыла глаза. Серебряный доллар сверкнул в солнечном свете, описывая дугу в воздухе, плюхнулся в воду, и я последовала за ним в глубины.
Я снова закрыла глаза и увидела мою кровать. Не кровать в Филадельфии, с синим покрывалом и яркими наволочками подушек, а ту, в которой спала маленькой девочкой, узкую, аккуратно заправленную, под пледом в красно-коричневую клетку. Я моргнула и увидела девочку, полненькую, с серьезным лицом, зелеными глазами и каштановыми волосами, собранными в конский хвост. Она лежала на боку и читала какую-то книгу. «Это я? – спросила я себя. – Моя дочь?» Уверенности не было.
Я вспомнила, что кровать была моим убежищем, единственным местом, где я чувствовала себя в безопасности как маленькой девочкой, так и подростком: сюда никогда не подходил мой отец. Я вспомнила, как часами, скрестив ноги, сидела на кровати с одной из подруг. Между нами телефонный аппарат, миска с мороженым, а мы болтаем о парнях, школе, планах на будущее. Мне захотелось вернуться туда, в прошлое, где еще не случилось ничего плохого, где от нас не уходил отец и меня не предавал Брюс.
Я посмотрела вниз, девочка на кровати оторвалась от книги, подняла голову, и я увидела ее глаза, большие и чистые.
Я смотрела на девочку, а она мне улыбнулась и сказала: «Мама».
«Кэнни?»
Я застонала, словно просыпаясь от самого сладостного сна, и чуть разлепила глаза.
«Пожми мою руку, если ты слышишь меня, Кэнни».
Я слабо пожала. Я могла слышать голоса, они что-то бубнили про группу крови, про инкубатор для младенца. Может, это сон, а девочка на кровати – реальность? Или реальность – вода. Может, я действительно пошла поплавать, не рассчитала сил, устала, может, как раз сейчас я и тону, а образ кровати появился перед мысленным взором, чтобы я напоследок увидела что-то хорошее?
«Кэнни! – В голосе прозвучало отчаяние. – Оставайся с нами!»
Но я не хотела оставаться. Я хотела вернуться на мою кровать.
В третий раз я закрыла глаза и увидела отца. Я в его смотровом кабинете, сижу на белом столе. Чувствую вес бриллиантов в ушах, на пальцах. Чувствую его взгляд на себе, теплый, полный любви, каким он был двадцать лет назад. Отец сидит напротив меня, в белом накрахмаленном халате, улыбается мне. «Расскажи, как ты прожила эти годы, – говорит он мне. – Расскажи, кем ты стала».
«Я собираюсь родить ребенка», – отвечаю ему я, и он улыбается. «Кэнни, это прекрасно».
«Я журналистка, работаю в редакции крупной газеты. Я написала сценарий фильма, – говорю я. – У меня есть друзья. Собака. Я живу в большом городе».
Мой отец улыбается: «Я так горжусь тобой».
Я тянусь к нему, он берет мою руку, пожимает. «Почему ты не говорил этого раньше? – спрашиваю я его. – Все могло измениться, если бы я знала, что небезразлична тебе...»
Он мне улыбается, но на лице написано недоумение. То ли я перестала говорить по-английски, то ли он больше не понимает этот язык. И когда убирает руку, я вижу на ладони серебряный доллар. «Он твой, – слышу я. – Ты его достала. Всегда доставала. Всегда могла».
Но, произнося эти слова, отец уже отворачивается от меня.
«Я хочу тебя кое о чем спросить», – говорю я. Он стоит у двери, взявшись за ручку, но потом поворачивается и смотрит на меня.
Я не отрываю от него глаз, но в горле так пересохло, что я не могу произнести ни слова.
«Как ты мог? – вот что я хочу сказать. – Как ты мог бросить собственных детей?» Люси было пятнадцать, Джошу только девять. Как он мог это сделать? Как он мог просто уйти?
Слезы текут по моему лицу. Мой отец возвращается ко мне и достает аккуратно сложенный носовой платок из кармана на груди, где он всегда их держал. Платок пахнет одеколоном, которым отец всегда пользовался, пахнет лимоном и крахмалом, он отдавал платки в китайскую прачечную, где их стирали с крахмалом. Очень медленно мой отец наклоняется и вытирает мои слезы.
Вновь подо мной темнота, а наверху – свет.
«Или утонешь, или поплывешь», – печально подумала я. А если я хочу утонуть? Что держит меня здесь?
Я подумала о руке отца на моей щеке, о взгляде зеленоглазой девочки, лежащей на кровати. Подумала о том, как приятно принимать теплый душ после долгой велосипедной поездки, как здорово в жаркий летний день нырнуть в океан. Подумала о вкусе маленьких клубничин, которые мы с Макси нашли на фермерском рынке. Подумала о моих друзьях, о Нифкине. Подумала о моей кровати с мягкими после многих стирок простынями, с книгой на подушке, Нифкином, устроившимся рядом со мной. И на мгновение подумала о Брюсе... не конкретно о Брюсе, а о чувствах, которые возникают, когда ты любишь и знаешь, что и тебя любят и ценят. «Это дорогого стоит», – услышала я голос Макси.
«Ладно, – подумала я. – Хорошо. Я выплыву. Ради себя, ради моей дочери. Ради всего, что люблю я, ради тех, кто любит меня».
Проснувшись снова, я услышала голоса. – Как-то мне это не нравится, – один голос. – Ты уверена, что эта штуковина висит правильно? «Моя мать, – подумала я. – Кто же еще?»
– А желтое, что это? – другой голос, молодой, женский. Люси. – Наверное, пудинг.
– Это не пудинг. – Скрип, а не голос. Таня. Потом:
– Люси, убери палец из ленча твоей сестры!