Хорош в постели
Шрифт:
– Она все равно есть не будет. – Люси, с обидой.
– Не понимаю, зачем они вообще приносят еду, – скрип Тани.
– Найди лучше имбирный эль, – мама. – И кубики льда. Они сказали, что ей можно будет сосать кубики льда, когда она очнется.
Моя мать наклонилась ко мне. Я уловила идущий от нее запах – комбинацию духов «Хлоя», солнцезащитного крема и шампуня «Перт».
– Кэнни! – прошептала она.
Я открыла глаза и увидела, что я не под водой, не в своей детской спальне, не в смотровом кабинете отца. Я в больнице, на койке. На тыльной стороне
– Беби... – Своего осипшего голоса я не узнала. Кто-то выступил из тени. Брюс.
– Привет, Кэнни. – Голос глупый, на лице стыд.
Я отмахнулась от него рукой, из которой не торчала игла, вставленная в трубку, тянущуюся к капельнице.
– Не ты. Мой ребенок.
– Я позову врача. – Мать поднялась.
– Нет, позволь мне, – остановила ее Таня. Они переглянулись, потом, словно о чем-то договорившись, вышли из палаты. Люси бросила на меня короткий взгляд, смысл которого я не поняла, и последовала за ними. Так что я осталась наедине с Брюсом.
– Что случилось? – спросила я. Брюс шумно сглотнул.
– Я думаю, будет лучше, если об этом тебе скажет врач. Тут я начала вспоминать: аэропорт, туалет, его новая подруга. И потом – кровь.
Я попыталась сесть. Чьи-то руки уложили меня на кровать.
– Что случилось? – В моем голосе послышались истерические нотки. – Где я? Где ребенок? Что случилось?
Передо мной появился доктор. Белый халат, стетоскоп, пропуск с фамилией.
– Я вижу, вы очнулись! – Его голос переполняла радость. Я мрачно глянула на него. – Скажите мне ваше имя.
Я глубоко вздохнула, внезапно осознав, что мне больно. От пупка и ниже меня, казалось, разрезали, а потом кое-как заштопали. И в лодыжке каждое сокращение сердца отдавалось болью.
– Я Кэнни Шапиро, – начала я. – Я была беременна... – У меня перехватило дыхание. – Что случилось? – взмолилась я. – Мой ребенок в порядке?
Врач откашлялся.
– С вами произошло то, что мы называем placenta abruptio. Это означает, что вся плацента разом отделяется от матки. Отсюда кровотечение и преждевременные роды.
– Так мой ребенок... – начала я. Врач помрачнел.
– Ваш ребенок находился в критическом состоянии, когда мы привезли вас сюда. Мы сделали кесарево сечение, но, поскольку инкубатор для недоношенных не был подготовлен, мы не знаем, был ли ребенок лишен доступа кислорода, а если и был, то как долго.
Врач продолжал говорить. Маленький вес. Недоношенность. Недоразвитые легкие. Принудительное вентилирование. Он сказал, что при родах произошел разрыв матки, вызвавший сильнейшее кровотечение, так что им пришлось пойти на «радикальные меры». Сие означало, что матку мне вырезали.
– Это ужасно, когда приходится так обходиться с молодыми женщинами, – голос у него стал совсем мрачным, – но обстоятельства не оставляли нам выбора.
Он что-то бубнил о психотерапии, усыновлении, пересадке созревшей яйцеклетки в матку суррогатной матери, пока мне не захотелось заорать благим матом, вцепиться ему в горло, но заставить ответить на единственный вопрос, который в тот момент меня волновал. Я посмотрела на мать, которая прикусила губу и отвернулась, когда я попыталась сесть. На лице врача отразилась тревога, он вновь попытался уложить меня, но ничего у него не вышло.
– Мой ребенок? Мальчик или девочка?
– Девочка, – ответил он, как мне показалось, с неохотой.
– Девочка, – повторила я, и по моим щекам покатились слезы. «Моя дочь, – думала я, – моя бедная дочь, которую я не смогла уберечь еще до того, как она появилась на свет». Я посмотрела на мать, которая отошла от кровати, привалилась к стене и сморкалась в носовой платок. Брюс неловко положил руку мне на плечо.
– Кэнни. Мне очень жаль.
– Отойди от меня. – Я все плакала. – Просто отойди. – Я вытерла глаза, убрала волосы с лица, посмотрела на врача. – Я хочу взглянуть на свою дочь.
Они пересадили меня, разрезанную и зашитую, постанывающую от боли, на кресло-каталку и Подвезли к палате интенсивной терапии для новорожденных. Объяснили, что входить туда нельзя, но я смогу посмотреть на дочь через окно. «Вон она», – указала мне медицинская сестра.
Я прижалась лбом к стеклу. Такая маленькая. Сморщенный розовый грейпфрут. Конечности – с мой мизинец, ручки – с мой ноготь, голова – с маленький нектарин. Крохотные глазки плотно закрыты, а на личике – ярость. На голове – какая-то потрепанная бежевая шапочка.
– Она весит почти три фунта, – сообщила медсестра, которая привезла меня.
– Беби, – прошептала я и постучала пальцами по стеклу, выбив какой-то ритм. Девочка не двигалась, но от стука дернула ручками. Я решила, что она поприветствовала меня. – Привет, беби!
Медсестра пристально всматривалась в меня.
– Вы в порядке? – спросила она.
– Ей нужна шапочка получше. – Горло у меня перехватило от горя, по щекам катились слезы. Я не хотела плакать. Слезы лились сами по себе. Словно печаль заполнила меня до предела, и некуда ей было деваться, кроме как выплескиваться через край слезами. – Дома, в ее комнате, желтой комнате с кроваткой, в комоде, в верхнем ящике, полным-полно шапочек. У мамы есть ключи... Медсестра наклонилась.
– Я должна отвезти вас в палату.
– Пожалуйста, скажите им, чтобы они надели на нее более красивую шапочку, – повторила я. Глупо, упрямо. Ей требовался не красивый головной убор, а чудо. Даже я это понимала.
Медсестра наклонилась ниже.
– Скажите мне ее имя, – произнесла она.
Я увидела листок бумажки, вложенный в специальную прорезь на инкубаторе. «НОВОРОЖДЕННАЯ ДЕВОЧКА ШАПИРО», – прочитала я.
Я открыла рот, еще не зная, что сейчас скажу, но, когда слово сорвалось с губ, я сразу, мгновенно, всем сердцем поняла, что другого имени просто не может быть.