Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

Таммсааре Антон Хансен

— Десять, нет, лучше двенадцать листов, — сказала наконец Ирма, и когда молодой человек отсчитал их и хотел уже выписывать счет, Ирма пожалела, что не взяла больше. — Погодите, — произнесла она, как бы задумавшись.

— Пожалуйста, сударыня! — вежливо ответил молодой человек. Но мысли Ирмы снова разбрелись, и она никак не могла собрать их, чтобы ответить.

— Госпожа желает что-нибудь еще? — спросил молодой человек и взглянул на Ирму своими голубыми глазами, почти улыбаясь; ему было смешно, что дама в затруднении — сколько ей купить мушиной бумаги.

— Я хотела бы спросить, — снова заговорила Ирма, — хорошая ли это бумага, в самом ли деле убивает… мух?

— Об этом не беспокойтесь, сударыня, — объяснил молодой человек. — Только воды не наливайте много, немножко, чтобы лишь мокрая была, для вкусу добавьте сахару, чтобы слетелись, и та, которая сунет хоботок, сразу протянет ноги.

— Значит, эта бумага в самом деле хорошая? — спросила Ирма.

— Поверьте, сударыня, хорошая, — ответил

голубоглазый молодой человек.

— Ну, тогда дайте мне двадцать штук, — сказала Ирма и прибавила: — Однажды я купила такую, что совсем не действовала.

— У нас покупали? — спросил молодой человек. — Эти листы, что я вам сейчас даю, с крысиным ядом, и если они не морят мух, что же тогда морит?

— Если они в самом деле с крысиным ядом, то дайте мне тридцать штук, я возьму в деревню, — сказала Ирма.

— В деревне берегитесь, чтобы мертвых мух не ели куры, а то и они подохнут. Лучше всего сжигать мертвых мух, — объяснил молодой человек.

— Ах, вот как, куры подохнут, если съедят отравленных этой бумагой мух! — удивилась Ирма.

— Наверняка, сударыня, — сказал молодой человек.

— Спасибо за любезность! — сказала Ирма, выходя.

— Пожалуйста, — ответил молодой человек и вежливо поклонился из-за прилавка.

«Но куда мне их деть, если я пойду к тете, куда спрятать, — раздумывала Ирма на улице. — В ридикюль класть нельзя, Лонни сразу разыщет. Нет места вообще, где бы она не нашла, ее любопытству нет границ. Лучше всего пусть бумага будет в открытом пакете, это не вызовет подозрений. Ладно, скажу, что хочу ехать в деревню и взять с собой, там осенью всегда страшно много мух и в хозяйском доме, и у нас. Так лучше всего, естественней». Но вдруг ей пришла в голову еще более удачная мысль: она отнесет мушиную бумагу в свою квартиру и оставит ее там. Не то чтобы она там стала делать то, что задумала, нет, вовсе нет, так как там никто не догадается, пожалуй, искать ее долгое время, а это страшно. И если она это сделает, то лишь у тетки, но сперва она должна посмотреть и послушать, как там дела и когда можно выбрать подходящий случай, чтобы у ней было время и она оставалась одна.

Так что Ирма пошла прежде всего в свою квартиру, но там она не бросила пакет с мушиной бумагой куда попало, а стала думать, куда его положить, словно бумага была ворованная и словно ее искали, за нею гонялись. После долгих раздумий и прикидок она сунула листы мушиной бумаги в шкаф, в белье. Но вскоре взяла их оттуда, ей пришло в голову, что бумага ядовитая и яд может перейти в белье, а с белья в тело. Она обернула пакет несколько раз белой бумагой и хотела уже положить на прежнее место, но теперь сверток не умещался там, он стал слишком большим, когда она обернула его бумагой. Ей надоела эта возня, она просто кинула сверток на стол и сказала себе: «Сюда же все равно никто не придет, а если и придет, какое ему дело до этой мушиной бумаги». Так и лежал сверток на том же месте, и Ирма ушла, ей не хотелось оставаться здесь дольше, чем было нужно.

Медленно брела она на окраину к тетке. Дорога была ей знакома, и шла она как бы ощупью, ни на кого не оглядываясь, тупо и бездумно. Все казалось пустым, зряшным, неопределенным, безразличным, лишь лицо молодого человека с голубыми глазами померещилось ей раза два с удивительной ясностью, — лицо того самого молодого человека, у которого она купила ядовитую мушиную бумагу. «Кузнечик», — машинально повторяли ее губы.

У тетки никого дома не оказалось. Это простое обстоятельство вдруг как бы дало Ирме ощущение жизни. Ее мысли заработали живее, все вокруг стало яснее, все как бы вдруг обрело значение. Она стала искать ключ в потайном местечке и наконец нашла. Вошла в квартиру. Все было, как она помнила. Значит, тетя, видимо, стирает белье, а Лонни на фабрике. Ирма вышла из квартиры, заперла дверь, положила ключ в ридикюль и решила идти, но снова вернулась, достала ключ и спрятала в прежнее место, в тайничок. Затем торопливо вышла на улицу, добежала до первого угла, где обычно стояли такси, увидела там одно, села в него, поехала к себе на квартиру, взяла там белый сверток и вернулась обратно, на окраину, потом рассчиталась с шофером, заплатила больше, чем нужно, не стала ждать, пока дадут сдачи, махнула рукой и поспешила в квартиру тети. Ключ был там, куда она его недавно положила. Но когда она стала торопливо открывать квартиру, из двери напротив вышел старик в очках и принялся смотреть. Ирма испугалась, словно ее застали на месте преступления, беспомощно взглянула на старика. Тот сказал:

— Так это вы, сударыня, а я думал, кто это здесь ходит.

— Да, я, — произнесла наконец Ирма. — Тетя белье стирает?

— Нет, наверное, — ответил старик, — она говорила, что пойдет на кладбище.

— Я дождусь, пока она придет, — сказала Ирма и, словно торопясь, открыла дверь, вошла. Сейчас же зажгла примус, чтобы согреть воду. Только когда вода была уже на огне, она сняла шляпу и пальто. Стала искать маленькую миску, не нашла чистую, взяла алюминиевую кастрюлю, но она оказалась слишком большой. К тому же металл может дать привкус, может дать окись, подумала Ирма, и ей стало приятно, что она изучала в школе, что к чему. Теперь ей эти знания понадобились. Никогда не узнаешь наперед, где и когда они понадобятся, вот

и хорошо, что изучала бог весть что. Думая так, Ирма попробовала воду, которая была лишь чуть теплая. Господи, сколько это отняло времени! Тетя может вот-вот вернуться с кладбища. Но где же взять подходящую посуду? Она должна быть маленькой, эмалированной или стеклянной. Эмалированной здесь вообще нет. Ах да! Посуда должна быть такой, чтобы из нее хорошо было лить воду в стакан. Значит, это не глубокая тарелка, из которой не выльешь в стакан. А вообще-то тарелка удобна — бумага вся уместилась бы в ней, только долей воды и помешай палочкой, чтобы разошелся яд. Рассуждая так, Ирма забыла про воду, и она закипела, только тут женщина как бы пробудилась от сна. Она взяла маленькую миску, засаленную, с остатками пищи, и принялась ее мыть. Налила горячей воды, так что обожгла пальцы, но как будто не ощутила этого, ведь теперь ей было безразлично, горячо или не горячо, только бы скорей вымыть миску. Когда это было сделано, она тщательно вытерла ее, поставила на стол, взяла из свертка мушиную бумагу и разложила на дне миски. Глубокая тарелка была бы лучше, но из нее не выльешь в стакан, поэтому пусть уж будет миска… Налила горячей воды на листки мушиной бумаги — плеснула раз, другой, третий. Слишком много. Надо бы поменьше… Пригнула, почти прижала ко дну ядовитые листки, они слиплись на дне миски. Значит, не беда, что они в миске, а не в тарелке… Пока бумага мокла, Ирма взяла стакан, посмотрела на свет, налила из кастрюли остатки теплой воды, как следует помыла его и вытерла. Потом положила в него сахарного песку одну ложку, вторую, но подумала, что это слишком много, отсыпала, подумала снова, что отсыпала слишком много, прибавила на кончике ложки, успокоилась. Задумалась ненадолго, взяла нож, выбрала в дровах ветку и вырезала палочку — мешать ею воду в стакане, чтобы разошелся сахар. Ведь молодой человек в аптечном магазине, этот голубоглазый кузнечик, говорил, что надо насыпать сахару, чтобы было сладко и приманивало мух. И та, которая сунет хоботок, протянет ноги… Ирма помяла листки в миске. Вода стала желтой, довольно желтой. Значит… Она влила желтую жидкость в стакан, заполнив его до половины. Достала из миски бумагу и выжала ее над стаканом. Жидкость зажурчала, часть ее попала на стол. Ирма вытерла стол тряпкой. Помешивала жидкость в стакане, пока не растворился сахар. Надо было снять с кровати белое покрывало, она вдруг заметила, что в задней комнате две кровати и в передней еще третья, из чего следовало, что взят жилец, который спит вместе с Лонни в задней комнате, как когда-то она, а тетя — по-прежнему в передней. Ирма залпом выпила жидкость из стакана, увидела незадернутые шторы на окне, аккуратно затянула их и легла в кровать…

Когда тетя Анна вернулась домой, она не нашла ключа там, куда его клала, не поверила себе самой, стала вспоминать, пробовала дверь — на замке ли она, ощупала рукой другие тайнички, но ничего, ничего не нашла. Пошла спросить у старика в очках. Когда узнала, что пришла племянница, вернулась к двери, опять попыталась ее открыть, нагнулась посмотреть в замочную скважину. Ключ был с той стороны, она постучала, лязгнула ручкой двери, закричала. Но ничто не помогло, в квартире было тихо. На тетю Анну напал страх, который все рос, когда старик в очках сказал, что госпожа вела себя как-то странно, но он не обратил сразу на это внимания. Тетя Анна побежала к окну, попыталась взглянуть в него, но ничего не было видно, шторы были затянуты. Что делать? С чего начать? Как открыть дверь? Позвать полицию? Нет! Она побежала на угол улицы, куда бегала и Ирма, увидела такси, села в него и поехала в центр города к мастерской, где работал Ээди Кальм, он-то наверняка сумеет открыть дверь.

А тому, что тетя Анна помчалась за Ээди Кальмом, были свои особенные причины. После замужества Ирмы Ээди стал время от времени и все чаще заходить к тете Анне и ее дочери Лонни, это были единственные люди, с которыми он мог говорить об Ирме, — вернее, единственные люди, которые беспрерывно рассуждали о странной судьбе Ирмы, не спрашивая, хочет ли кто-то слушать их разговоры или не хочет. А Ээди был одним из тех, который всегда жаждал слушать что-либо об Ирме. Когда же он слушал, ему становилось хорошо. Даже когда прыткая и словоохотливая Лонни начинала говорить о чем-нибудь другом, а не только об Ирме. Они постепенно становились друзьями, вместе ходили в кино и даже раз-другой в театр, летом вместе гуляли, ездили за город и брали лодку для катанья в море. Теперь они чувствовали себя женихом и невестой, и тетя Анна твердила дочери при каждом удобном случае — мол, возьмись за ум, будь разумна, перестань валандаться с другими, не отпугивай парня от себя.

И вот тетя Анна торопилась за помощью к Ээди, к своему будущему зятю, чтобы, если и случится что-то такое, не было чужих глаз. Но когда тетя Анна увидела, как поразила ее весть Ээди, как побледнел парень и «обратился как во прах земной» или «воскрес в копоти и дыму мастерской», — так рассказывала тетя сама, что она увидела, когда пришла к Ээди со своей страшной вестью, — и вот когда тетя Анна все это увидела своими собственными глазами, она и сама стала почти как прах земной, ее материнское сердце сразу догадалось, что, если речь идет об Ирме, парень этот никогда и не вспомнит о Лонни. Эх, она поступила бы умнее, ежели бы обратилась к кому-то другому, неважно к кому, хоть в полицию, но только не к Ээди!