Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

Таммсааре Антон Хансен

«Просто ужасно, как я выгляжу! Я не могу такая показываться на глаза мужу. Просто жуть!»

Но не помогало ни то, что она легла в постель, ни то, что твердила себе: надо обязательно спать; от того, как она будет выглядеть завтра, зависит вся ее судьба. Сна не было. Она встала с постели и принялась ходить в темноте по комнатам, из угла в угол, туда и сюда, из комнаты в комнату. Наконец забрезжило туманное утро. Ирма открыла окна и впустила в квартиру холодный, влажный воздух, медленно вползший снизу вверх. Ей стало зябко. Ирма закрыла окна и забралась согреться под одеяло в постель. Она тотчас заснула и не пробудилась до того часа, когда она должна была быть в квартире мадам Полли. Она чуть не потеряла разум: так ожидать этот час и все же опоздать! К тому

же она собиралась утром основательно навести свой туалет и надеть свежее белье, теперь же на это не было времени. Она торопливо оделась, села в первый же встречный автомобиль и поехала — с тяжким предчувствием в груди, что все пойдет прахом. Приехала, опоздав на полчаса. Рудольф открыл дверь.

— Я думал, что ты не приедешь, — сказал он.

— Господи! — воскликнула Ирма со слезами на глазах. — Можешь ты представить, что случилось? Не спала вчерашнюю и сегодняшнюю ночь, а потом заснула утром — и так крепко, что опоздала! Представляешь себе идиотизм: иду на свидание с тобой и опаздываю.

Но на Рудольфа этот «идиотизм» не подействовал сколько-нибудь по-идиотски, совсем напротив: он сделал из этого свои выводы и спросил просто и даже весело:

— Ну-с, мой кузнечик, зачем же ты захотела встретиться со мной?

— Я хотела сказать тебе, что ты совсем ошалел, дорогой муженек, — ответила Ирма.

— Вовсе нет, женушка, — сказал Рудольф. — Это все, что ты хочешь сказать мне?

— Нет, но я хотела бы знать, что все это такое? Зачем эта комедия?

— Милая женушка, это вовсе не комедия, — сказал Рудольф.

— И ты хочешь в самом деле во что бы то ни стало избавиться от меня? — Ирма почувствовала, как губы у нее задрожали, хотя она хотела говорить с мужем совсем спокойно и деловито.

— Нет, моя дорогая, это ты должна во что бы то ни стало избавиться от меня, — сказал Рудольф.

— Потому, что я не могу родить от тебя ребенка? — спросила Ирма.

— И поэтому.

— Что же еще? Что ты обманываешь меня, что ты не можешь меня не обманывать?

— И поэтому.

— А еще? Что еще? Что я люблю тебя больше, чем ты меня? Или было что-то другое, я уже не помню.

— И это, — согласился муж.

— А что еще? — спросила Ирма.

— Разве этого недостаточно? — спросил Рудольф. — Ведь если нет ребенка, верности и любви, то нет и супружества.

— Дорогой муженек, я же все еще люблю и верна тебе. И отказываюсь от ребенка. Это я и хотела тебе сказать, я отказываюсь от ребенка, если ты останешься со мной. И знаешь, муженек, от твоей верности я тоже отказываюсь, потому что от твоей верности мне отказаться легче, чем от тебя самого. И это я хотела тебе сказать. И если моя любовь в тягость тебе, я отказываюсь и от нее. Если ты хочешь, я никогда больше не скажу тебе, что люблю тебя, и не буду делать ничего такого, что делаю сейчас, любя тебя. Ты в самом деле увидишь, что я тебя не люблю.

Слушая слова Ирмы, Рудольф сникал, словно ему раз за разом взваливали на спину все новые мешки. Наконец он сказал как бы про себя:

— Женушка, дела с тобой совсем плохи.

— Разве этого недостаточно? — в свою очередь, спросила Ирма. — Что ты от меня еще требуешь? Требуй что захочешь, только не то, чтобы я от тебя отказалась.

— Это первое и единственное, что ты должна сделать, если не хочешь погибнуть, — сказал Рудольф.

— Я готова скорее погибнуть, чем отказаться от тебя, — произнесла Ирма.

— Я не могу взять такое на душу.

— Этого и не нужно, я сама отвечаю за себя, — сказала Ирма.

— Ты сейчас, видимо, совершенно не можешь принимать решения и отвечать за себя, — объяснил Рудольф.

— А ты, смиренный, боишься бога, не так ли? — спросила Ирма. — И я скажу тебе, кого ты боишься: ты боишься только эту женщину, а не бога. Она-то и внушила тебе эти мысли о разводе. Она отнимает тебя у меня и бога — разумеется, вместе с мебелью, которая уже перевезена сюда. И вы вдвоем лжете мне, считаете меня глупым ребенком. Вы пытаетесь сделать из меня какое-то диковинное изнеженное существо, которое надо оберегать,

а я не хочу такой опеки. Я просто женщина, которая любит и хочет любить, как любая другая. И это я хочу тебе сказать, прежде чем ты окончательно решишь, так и знай. Я готова на все, на что готова любая женщина, я не боюсь борьбы, так как иду со своей любовью не на жизнь, а на смерть. Если у тебя, может быть, есть еще что-то, от чего я, как твоя жена, должна отказаться, назови, Чтобы я почувствовала, смогу ли я преодолеть это или это мне не под силу. А если у тебя больше ничего нет, — от всего другого я отказываюсь, и ты все же хочешь избавиться от меня, — тогда мне ясно: я просто осточертела тебе — и только. И в этом случае все мои жертвы бесполезны. Но тогда ты мог бы сказать мне прямо, чтобы я знала, и я больше не стала бы тебе в тягость. Я все эти дни и ночи в деревне и в городе так много мучилась и думала, словно горела на медленном огне. И вот наконец в голове прояснилось и сердце набралось решимости. Вначале ты только и делал, что лгал и обманывал. И раз я теперь от всего отказываюсь, так что вроде бы годна для тебя, как любая другая, в жены, а ты молчишь, становится ясно, что ты просто не желаешь меня знать. Но тогда и твои разговоры о ребенке и неверности — только обман, в том смысле, что ты якобы и не мог быть верным, даже если бы любил. В твоих длинных объяснениях лишь одна правда — ты не любишь меня и, пожалуй, не любил меня никогда. Вначале ты лишь интересовался мною, во мне было, как сказала моя двоюродная сестра, что-то свежее, деревенское или, как сказал ты сам и говоришь еще и сейчас, конечно, — от меня пахнет невинной девушкой. Это тоже твоя ложь, которой ты меня связывал и опутывал…

Ирма говорила, и Рудольф слушал, он слушал совсем невозмутимо, пока Ирма не расплакалась. Но и тут он сохранил полное спокойствие и промолчал, словно хотел дождаться, пока плач утихнет, но, не дождавшись, сказал:

— Не ответишь ли ты мне на один вопрос?

— Не хочу больше отвечать ни на что, все бессмысленно и глупо, — сказала Ирма.

— Но я прошу тебя, ответь, и ответь прямо и откровенно.

— Я, конечно, отвечу прямо и откровенно, а ты? Ты только вертишь и крутишь.

— Нет, я постараюсь ответить тоже прямо и откровенно, как могу.

— Что же ты хочешь узнать у меня? Я же все сказала тебе, ты знаешь обо мне все, я же о тебе ничего.

— Вот и ошибаешься, — сказал Рудольф, — ты тоже знаешь обо мне все, только ты мне не веришь, а я тебе верю, в этом и разница. И сейчас я хотел бы еще узнать: твои сегодняшние жертвы — то есть отказ от ребенка, от моей верности и от своей любви, — что это? Чтобы испытать меня, увидеть, что я стану делать? Или ты в самом деле готова отказаться от всего этого, лишь бы мы остались вместе?

— Мне просто непонятно, как ты можешь это спрашивать? — обиженно сказала Ирма. — Конечно, я отказываюсь от этого в самом деле, я готова на все, только бы не потерять тебя.

— Та-ак, — произнес Рудольф, — я понял из всего этого то, что всерьез, только последние твои слова нагоняют на меня сомнение. А если это так, то именно подобную любовь, которая под конец готова отказаться от себя самой, я и называю в высшей мере невинной и чистой. Теперь-то ты понимаешь?

— Понимаю, — удивленно ответила Ирма.

— И веришь ли, что, когда я говорю о твоей любви, я не просто произношу красивые слова, а подразумеваю под своими словами в самом деле нечто реальное? Веришь теперь этому?

Но Ирма не ответила сразу, она снова расплакалась. Лишь немного погодя она сказала, кивая головой:

— Теперь я верю. Так ужасно, что ты прав.

— Та-ак, значит, это в порядке, — сказал Рудольф с облегчением. — По крайней мере, от одной предполагаемой лжи или обмана я перед тобой очистился. Затем: отдаешь ли ты себе хоть какой-то отчет, что ты делаешь, когда ты отказываешься от ребенка, от моей верности и, наконец, от своей любви? Ладно, ты отказываешься от ребенка и моей верности, но как ты откажешься от своей любви? Или — зачем ты все еще так судорожно цепляешься за меня, если больше не любишь?