Хромовые сапоги

Коледин Василий Александрович

– Класс! – рассмеялся Бобер. – Будешь, как у Христа за пазухой!

– Вот я и радуюсь…

– Да ладно, что ты расстраиваешься! – вступил в наш диалог Стас. – Потерпишь. Стажировка не такая уж и длинная, ты там был, может договоритесь чтоб вас отпустили раньше… Все еще образуется!

– Наташке и Ольге привет передашь! – смеется Бобер. Он это делает беззлобно, но я его за это ненавижу.

Вечером после отбоя мне не спится. Я тихонько встаю и иду в туалет. Там прохладно, сыро и пустынно, но все-таки спокойно. Такое ощущение, что я дома. Пусть не в отчем доме, но дома, там, где

«мой дом – моя крепость». Здесь я чувствую себя спокойно и в безопасности. Достав сигарету, я сажусь на подоконник и закуриваю. Дым струйкой поднимается к желтому потолку, давно не крашенному. Мои мысли разбегаются в разные стороны, и я не могу их никак собрать в кучу. Так хорошо или плохо, что волею судьбы и еще одного человека я еду через неделю в Андреево поле, туда, где осталась моя неразделенная любовь, о которой я думаю каждый день, надеюсь получить ответное письмо, в котором все выясниться и мы опять будем вместе. Я все еще убеждаю себя, что мое письмо либо не дошло, либо ответ на него затерялся где-нибудь на огромных просторах страны. А может вообще это козни верных подружек Наташи, которые спят и видят, как бы нас разлучить.

Но что-то в глубине души меня все же терзает и подсказывает, что я вру себе, что я не получил ответ по осмысленному решению самой Наташи, что между нами все кончено и уже давно, с того момента, как я уехал внезапно из Калинина. Но тогда моя поездка становиться правильным шагом. Я приеду и все проясниться, это же как кстати! Ладно, с этим я разобрался. Потом меня начинают мучить воспоминания, иногда приятные, иногда не очень. Сигарета докурена почти до фильтра, и я ее бросаю в открытую форточку. Тишина. Только слышно, как один из кранов подтекает. Кап, через пару секунд кап-кап, потом тишина и тут же кап. Странно, но этот монотонный звук меня не раздражает. Я даже представил себе, что это мои мысли капают, вяло, но неотвратимо.

– Что, не спиться? – в туалет входит дневальный. В зубах у него тоже зажженная сигарета.

– Да что-то не спиться.

– А я б сейчас придавил бы часов на восемь…

– Так и я сейчас пойду и придавлю.

– Так не теряй времени! Будишь дневалить попомнишь мои слова!

– Сам знаю…

Посидев еще несколько минут, я возвращаюсь в комнату, тихо ложусь на свою кровать и быстро засыпаю. Мне ничего не сниться, за последние четыре года я забыл, что у людей бывают сны. Может я, конечно, и вижу их сам, но утром совершенно не помню ни одной истории.

<p style="margin-left:124.65pt;">

* * *

– Вадька, а может у нас еще что-то осталось? – спрашивает Стас. – Пойди поскреби по сусекам!

– Остались только банка сгущенки и пара плиток козинак.

– - Может чайку попьем? – продолжает раскручивать прижимистого Вадьку Стас.

– А что будем на завтрак?

– Так через два дня на стажировку! Как-нибудь дотерпим…

– Ладно, - после некоторой паузы ломается Вадька. Он идет к шкафу, делает там какие-то манипуляции и извлекает на свет тусклой настольной лампы синюю банку с угловатыми узорами.

Бобра нет, и мы решаем, как быть. То ли начать без него и оставить ему положенную четверть банки или же ждать его, или идти искать, чтоб предложить поучаствовать с нами в распитии. Но у Бобра славный нюх, он словно чувствует наше желание открыть банку и внезапно появляется на пороге.

– Чай собираетесь пить? – спрашивает он и внимательно вглядывается в сумерки стола, видя одинокую банку он добавляет, - со сгущенкой и без меня?!

–

Почему без тебя? – не соглашается Стас. – Вот ждем тебя, хотели даже идти за тобой, но ты сам прибежал.

– С вами надо быть настороже!

– В большой семье, как говориться, не щелкай! – бормочет Вадька и открывает банку столовым тупым ножом.

За три с лишним года мы научились открывать консервы всем, что попадалось под руку. Мы открывали перочинным, десертным ножом, тесаком, которым, видимо можно разделывать мясо, открывали вилкой, даже ложкой. Военная жизнь не только дисциплинирует, но и развивает навыки, какие совершенно необходимы в жизни. Так мы могли открыть бутылку вина, запечатанную не пластмассовой пробкой, а пробкой настоящей из пробкового дерева без штопора. Все оказывается очень просто. Берешь толстую книгу, прикладываешь ее к стене, другой рукой берешь бутылку и начинаешь стучать дном бутылки о книгу, долго и монотонно. Через пять минут пробка высовывается наполовину и ее уже нетрудно вытащить зубами. Есть, конечно вообще простой способ выскрести пробку ножиком, пропихнуть ее внутрь, но все эти способы оставляют крошки в вине и потом его лучше процедить, либо пить и отплевываться пробковой крошкой. Открыть же «ослиный зад» или какое-нибудь «риголетто» проще простого, там нет такой пробки, а присутствует полиэтиленовая пробка, отрезаешь ножом верхнюю часть полиэтиленовой пробки и вытаскиваешь ее из горлышка.

Мы садимся вокруг стола и ждем пока вода в банке не начинает булькать. Вадька сыпет в нее добрую щепоть грузинского чая, выключает кипятильник и накрывает ее какой-то книжкой.

– Пусть немного завариться, - объясняет он, и мы молча ждем, глядя с аппетитом и влюбленностью на открытую вожделенную жестяную совсем небольшую баночку.

Когда процесс поглощения сладкого молока начался в комнату кто-то постучался, дверь сразу открылась и на пороге появился Андрей Никольский, наш ротный писарь. Он не церемонясь прошел в середину комнаты и равнодушно посмотрел на наше занятие. Мы не возмутились столь небрежному отношению к нашему интимному занятию, так как испытываем к нему нормальное уважение. Впрочем, к нему все с уважением относятся, так как он обладает недюжинными способностями. Нет, они вовсе не в его физической силе, или необъятном мозге, в каких-нибудь сказочных возможностях. Они в его должности и соответствующем социальном положении. На трех предыдущих курсах он мог легко отправить любого курсанта в увольнение, даже несмотря на высказанный запрет его командиров. У Андрея всегда было припасено несколько чистых увольнительных записок уже с подписями отцов командиров, не только взводных, но даже и Чуева. И если ты нуждался особо сильно в выходе в город, Андрей почти всегда помогал, а отказывал только тогда, когда его запасы иссякали. Он выписывал увольнительную после того, как часть роты покидала училище, а дежурный офицер, поручив порядок старшине или замкомвзводу, отлучался до вечера домой или еще куда. Счастливчик спокойно покидал училище после ажиотажа и единственной его задачей было явиться на час раньше, пока не появлялся дежурный офицер. Кроме того, Никольский как бы случайно мог внести тебя в любой список, будь то на работы или на какое-нибудь развлечение. Он пользовался тем, что взводные и комроты редко перепроверяли списки и полагались на Андрея, а тот, если что, если вскрывались случаи расхождения со словами командиров, объяснял ошибки своей невнимательностью по причине загруженности, усталости и другими перегрузками памяти, внимательности. Правда таких случаев было ничтожно мало, так как офицеры и сами страдали забывчивостью и видя в списках того или иного нежелательного курсанта, они просто махали рукой, либо молча вычеркивали его фамилию, не предъявляя претензий писарю. В общем мы все были благодарны Никольскому за его простоту в отношениях и отсутствие зазнайства.

– Парни! – начал он, внимательно рассматривая очередные листы в клеточку из большой тетради. – Я тут составляю списки тех, кто собирается в этом году вступать в партию. Из вас кто-нибудь желает?

– Андрюха, а это любой может? – как-то уж заинтересованно спросил Бобер.

– Ну, в общем да…

– А что для этого нужно?

– Решить вступать, потом найти двух членов партии, которые поручаться, выучить устав…