ХРОНИКА РУССКОГО
Шрифт:
К характеристике Иенайского университета принадлежит и образ жизни и академические привычки студентов, между коими было прежде более так называемых реномистов, нежели теперь. Они преимущественно дрались на шпагах, но, впрочем, без большого кровопролития: более шума, гласности, нежели дела. Они давно уже присмирели, а между тем после обеда увидел я в разных местах площади кучки студентов за журналом, или за стаканом легкого _белого пива_ - другие ратоборствовали на рапирах, мирно, без всякого задора, сменяясь друг с другом. Многие из ратоборцев на площади были в шлафроках, разноцветных, пестрых. Жители привыкли к сим явлениям и прислушались к невинному шуму бескровных оружий и сшибок. На проезжающего странная одежда, бородки, рапиры - все сии особенности иенайского студента, конечно, сначала произведут невыгодные для академии впечатления. Но здесь все это _в порядке вещей_ - без сомнения, не совсем без неудобств для академической тихой жизни - но не мешает полному и свободному развитию юношеских способностей, не мешает талантам созревать, трудолюбию слушать и записывать лекции и дополнять их чтением в библиотеке и ночным бдением. Юность выкипает - жар души и свет ума и привычки труда остаются на всю жизнь; дружба в молодости, спасительная для сердца, оживляет его и в старости - и кто из нас, студентов, равнодушно встречал университетского товарища - и _взора_ грустного _назад не обращал_!.. Геттинген, Геттинген! ты еще и теперь жизнь моего _отжившего_ сердца; ты еще и теперь разделяешь господство над ним с Симбирском
Я купил и здесь, как в Берлине и Галле, каталог лекций; отметил профессоров, коих желал слышать, и в 7 часов утра был уже на лекции Гюэта (Gueyt), преподающего пандекты; но зашел к нему ошибкою, ибо намеревался слушать германское и феодальное право у Ортлофа, по книгам мне известного. От 8 до 9 слушал молодого профессора Гримма, объясняющего четырех евангелистов; от 9 до 10 знаменитого богослова Баумгартена-Крузиуса, коего удалось мне слышать один раз, в проезд мой через Иену, за несколько лет пред сим. Он читает догматическое богословие с какою-то особенною важностию, ясно и, в отношении к своей богословской системе, удовлетворительно. Он известен по своим сочинениям. Он объяснял вознесение Христово (ссылаясь на Грисбаха), значение выражения "одесную бога седящего", в смысле владычества над миром; начал третью часть своей Христологии - о св. духе. Я все записал. Хотел слушать еще многих, но зашел к Людену - и вместо историка-отца попал к юристу-сыну, заговорился с ним о Иенайском университете и о германской ученой деятельности вообще. Сын читает юридические лекции, а отец историю Германии, которой издал уже семь или восемь томов, но не дошел в них даже и до реформации! Сын беспристрастно судил книгу отца и желал, чтобы я и с ним познакомился. Я уже слыхал его лекции, но воспользовался предложением сына и нашел старика Людена, диктующего секретарю своему. Глаза его слабы, но он еще трудится, хотя уже и не продолжает немецкой истории. Мы проговорили около часа, так что я не попал уже ни на одну лекцию до обеда? Не жалею: Люден был для меня любопытным явлением, и я жалею только, что не навел разговора на происшествие, бедственное для Германии, в некоторых отношениях едва ли и не для всей Европы, происшествие, к которому особенный случай сделал и его прикосновенным. Я хочу говорить об убийстве Коцебу Зандом. {8} Вы помните, что Коцебу дал одному здешнему писцу Коху, довольно безграмотному, переписать какие-то бумаги. Кох, не разобрав его рукописи, показал некоторые места Линдлю, жившему с ним в одном доме. Заметив, что в бумагах Коцебу много важного, Линдль удержал их, под предлогом лучшего прочтения мест, не разобранных Кохом, списал их и передал Людену, который тогда издавал "Немезиду". Люден напечатал их в своем журнале. Занд прочел их в "Немезиде"; голова era загорелась - и в Мангейме, где совершилось злодеяние, вы видите две могилы: исступленного и жертвы его. Сии подробности рассказывал сам Люден моему приятелю. Я помню это время, ибо читал "Немезиду" и все статьи журналов о сем происшествии. Виланд, сын поэта, издавал в то же время "Oppositions-Blatt". Во всей Германии, в Европе отозвалось это происшествие. И все произошло от одной необдуманной брошюры, напечатанной в Ахене, во время конгресса. {9}
Я просидел у Людена до самого обеда, после коего уже не мог собраться на его лекцию и возвратился в Веймар; провел вечер у гр. Фредро, бродил в здешнем парке, читал на скамье, подходил не раз к домику Гете, где все было так тихо и уединенно!.. взошла луна.
Веймар, 7 августа/26 июля. Великая княгиня приехала вчера прямо в Бельведер, за полчаса отсюда, в 9 часов вечера, и сегодня в 8 часов утра пригласила меня к себе туда к обеду. Священник наш дал мне знать, что она будет служить благодарственный молебен в русской церкви и что я могу туда явиться ровно в 11 1/2 часов. Великая княгиня приехала туда с прусской принцессой, Августой, младшей своей дочерью. В церкви были только они и семейство нашего священника. После молебна с коленопреклонением, за счастливое совершение путешествия и пребывания в Вильгельмстале, великая княгиня, сказав слова два священнику и осведомившись об одном из певчих, не пришедшем за нездоровьем, подошла ко мне, расспросила о моих странствиях после нашего свидания в Кисингене, о новостях европейской литературы и о моих новейших приобретениях, представила меня своей дочери и пригласила опять на обед и на вечер, т. е. на весь день в Бельведер. Принцесса давно знает меня и угощала меня в своей прелестной вилле, в песках потсдамских. Она благодарила меня за присылку ей двух книг г-жи Павловой, хвалила их, расспрашивала об авторе-переводчице и отложила дальнейший разговор до Бельведера. Они отправились пешком во дворец принимать приехавшую вчера же графиню Эделинг,, урожденную Стурдзу, мою соседку в трактире: она также с нами обедает и вечеряет. Я рад ее приезду: одна из умнейших женщин в Европе, друг Св‹ечи›ной и недавно гостила у нее в Париже. Уже четверть века, как мы не встречались! Она, вероятно, привезла мне весточку и о Жуковском, ибо была недавно в Эмсе.
До молебна я осматривал здешний государственный архив. Много редкого, исторического; древнейшая рукопись 763 года, разумеется, на пергамене: это даровая запись (Schenkung) монастырю Пипина-малого, майорадома. Она принадлежит не к здешнему собранию дипломов, но куплена бывшим герцогом со многими другими для преподавания в Иене дипломатики. Древнейший отечественный документ, Vaterlandische Urkunde, 944 года: король Оттон I дарит вассалу своему Белингу дачу, поместье. К записи привешена тяжелая восковая печать; подпись или монограм Оттона представляет две буквы О, из коих одна вверху строки, другая внизу, а по бокам их, с обеих сторон, находятся буквы Т, из чего и выходит Otto. Архивариус показал нам оригинальные рукописи главнейших евангелических реформаторов: связку писем Лютера, большею частию к тогдашним князьям и владетелям Германии. Первое из сих писем 1523 года, последнее 1545, следовательно, года за два до его кончины (1547). Рука твердая, как его характер. Лютер живал в Веймаре, и память его сохранилась еще в имени одной улицы, где было его жилище, Luthers-Gasse. Богослов Dewette, что ныне в Базеле, пользовался сим собранием писем Лютера; Mignet, не знающий по-немецки, выписал, чрез французского поверенного в делах, список с оных; но что он с ними сделает? обогатится ли сим сокровищем его "История реформации"? Почерк Лютера ясный; но какой сотрудник Минье разберет старинные немецкие рукописи! Другая, хотя и не столь толстая, связка писем Филиппа Меланхтона также к князьям немецким того времени. Имена других реформаторов, коих письма здесь: Major, Menius, Amsdorff, Spalatin, Justus Ionas. Сколько еще сокровищ для немецкой истории! Едва не стало Лютера, как Смалькальдская война загорелась, {10} и сто лет лилась кровь над его пеплом!
Другая любопытная связка в здешнем архиве состоит из переписки героев тридцатилетней войны: Фридриха Ульриха, Георга Брауншвейгского, герцога Лауенбургского; убийцы, как полагают, Густава Адольфа, фельдмаршала Густава Горна. В числе сих писем есть и французские, например Фридриха Вильгельма Кассельского; одно писано из Парижа о тогдашних происшествиях. Этот корреспондент подписался: votre tres humble serviteur, "que cognoissez". Тут же письма герцога Бернгарда, канцлера Оксенштирна. Шиллеру были известны сии бумаги, но прекрасную свою историю тридцатилетней войны черпал он не из неизвестных документов; только из одной здешней рукописи заимствовал он кровавую сцену в "Валенштейне".
Мы видели также переписку Максимилиана I с Фридрихом Мудрым, курфирстом Саксонским. Ранке для своей "Истории реформации", коей недавно вышли две первые части, не пользовался ею. В предисловии к ней он благодарит начальство здешних архивов, особливо общего архива, т. е. Веймарского и Готского (Саксонского дома, Эрнестиновой линии) за свободный
Из архива зашел я опять к нашему священнику и снова рассматривал его небольшую, но избранную библиотеку. Я сообщу о некоторых книгах, кои, по мнению его, были бы очень полезны нашим духовным академиям, особливо по части еврейских и христианских древностей. Священник Сабинин с ученостию обширною и глубокою соединяет истинное христианское православие; пишет на русском о предметах высшего богословия; знает еврейский язык и словесность превосходно; следит за всеми новыми явлениями в церковной и богословской литературе; труды Гезениуса и других новейших гебраистов ему известны; тексты переводит он с оригинала и пользуется лучшими, новейшими и старыми комментаторами; отбрасывая лжемудрие, он избирает чистые толкования св. писания; предпочитает Неандеров Штраусам. Он читал мне прекрасное предисловие к переводу Иова, исполненное духа благочестия и глубокого знания библейских древностей. Он уже в Копенгагене занимался церковною и духовною литературою, и особенно еврейскою. Статьи его, хотя не всегда в полном виде, помещаются в "Христианском чтении", издаваемом нашею СПб. академиею (о состоянии иудеев в плену вавилонском, объяснение пророчества Ноева о будущей судьбе потомства его, и проч. и проч.). В Копенгагене имел он удобный случай познакомиться с исландскими сагами и написал об них несколько рассуждений. В Москве, при мне, получена была любопытная статья его он нашей древней истории, в Историческом обществе, коего он сделан корреспондентом, и в Журнале Министерства народного просвещения печатались статьи его, например 1837 года "О происхождении наименований боярин и болярин". Но любимая часть его - библейская филология. Павский был некогда его учителем, и едва ли не один мог бы быть совместником его на кафедру еврейских древностей в наших духовных академиях. Стефан Сабинин делает честь нашему духовенству и в ученой Германии - просвещением, благочестием, ученостию своею и какою-то благородною людскостию в обхождении. {11} Супруга его также очень образованная и умная женщина; девятеро детей цветут и радуют их. Старший сын издал уже на немецком первую часть повестей Пушкина, в 1840, с небольшою биографиею поэта и с письмом Жуковского о последних минутах его. {12} Это русское милое семейство с жадностию бросилось на мои русские новинки в литературе. Ах! нам, на чужбине - "и смрад отечества приятен". Но я привез и дельную, патриотическую "Оборону русских летописей" Буткова {13} и подарил ему статью того же автора о Шафарике.
В 2 1/2 часа отправился я в Бельведер, куда приглашена была и наша соотечественница, графиня Эделинг, урожденная Стурдза. Я тут возобновил знакомство с иенайским куратором университета. Скоро прибыла великая княгиня с дочерью, прусскою принцессою, и с детьми ее, своими внучатами. Я удостоился сидеть за обедом подле последней, и разговор наш не прерывался. Мы перебрали немецкую и французскую литературу, Гумбольдта, берлинских профессоров и проч. Я привез ей Жубера, а великой княгине рукопись о России…
После обеда гостей развели по комнатам; я начал читать книгу, коею на всякой случай запасся; но скоро бросил ее и пошел бродить в парке Бельведера и любоваться прекрасными видами на Веймар, в приютной и живописной долине покоющийся. Глаза наслаждались; воображение оживилось воспоминаниями о корифеях немецкой словесности, кои под сим же горизонтом, в сих же кущах были славою века, Германии и Афин ее. И памятники, и беседки, и кора деревьев, и журчание речки ("Klein bist du" и проч.
– "Ты мала, но журчишь не одну бессмертную песнь!" - manches unsterbliches Lied) - все здесь переносит вас к Виланду, Гердеру. Шиллеру и Гете - коего опустелый домик обвит плющем и розами. Они напоминают страннику его же стихи:
Morgen wird der Wand'rer kommen
Und wird, und wird - mich nicht finden…
(Завтра придет странник - и не найдет меня.)
7 часов пробило, и нас пригласили к чаю в беседку; там снова разговор оживился. Графиня Эделинг видела недавно, в Париже и в Эмсе, Жуковского, Рекамье - эту европейскую знаменитую красавицу, еще милую, цветущую душою и сердцем и умом блестящим и образованным, освежаемым всеми приливами европейского общества. Рекамье проводил в Эмс Ампера но через два часа возвратился в Париж. Верный Баланш не мог, за болезнию, быть снова ее спутником в чуждой ей Германии. Она была бы в Эмсе в совершенном одиночестве, если бы маркиз Кюстин, автор романов и писем о Гишпании, не остался при ней. Полетел бы к ней! Если узнаю, что она еще в Эмсе, может быть, заверну туда и прежде Кисингена! Я забыл сказать, что после обеда я проводил графиню Эделинг в ее комнаты, и мы долго болтали о парижских наших знакомых: о С‹вечи›ной, Циркур, Рекамье и других многих. Графиня Эделинг узнала Париж, как не многие и долго там живущие знают его. Она описывает его беспристрастно: в рассказах ее много нового и для меня, например общество из молодых людей, до 1200 простирающееся, под названием братства de Saint-Vincent de Paul, коего целию бедные и больные и лишенные духовной помощи на одре смертном. Мои знакомые, братья Melun, корифеями сего христолюбивого братства милосердия.