ХРОНИКА РУССКОГО
Шрифт:
Явление Наполеона во Францию снова соединило единодушием, одною, всем общею мыслию - снова восстановить Европу против честолюбивого завоевателя: "Наполеон был поставлен вне закона в Европе". Бурбоны опять на троне праотцов. Талейран снова советник их, но ненадолго. Он восставал сильно против нашествия на Гишпанию в 1823 году. "Господин де Талейран присоединился к новому строю 1830 года. Будучи назначен послом в Англию, он как бы снова вернулся к тем великим поползновениям, которые привели его в Англию в 1792 г. Он содействовал сближению Франции и Англии, и заключил дипломатическое свое поприще трактатом четверного союза (quadruple alliance). Он оставил себе промежуток между делами и смертью. Единственное событие, которое отметило этот последний период его жизни, было похвальное слово графу Рейнгард. Он пожелал закончить существование, наполненное событиями и революционными треволнениями, в мирном святилище науки". {11} Я вам описывал прошлого года это собрание академии в самый день ораторства Талейрана. Два месяца спустя, Талейран угас, наполнив более полувека - "поп segnibus annis, sed actis", несмотря на природную лень свою.
По
Я был еще в частном заседании Академии наук и слышал жаркий спор академиков о высших и важнейших вопросах государственного хозяйства; два раза посетил выставку произведений французской промышленности; но скажем еще слова два о книжной промышленности. Завтра выйдут в свет две примечательные книги; одна в прозе - "Ирландия", соч. Бомона, {13} друга и спутника Токевиля; другая в стихах - поэма "Le dernier homme", соч. хлебника Ребуля, коей небольшой отрывок напечатан сегодня в "Quotidienne". Токевиль приготовил также к печати новое произведение; но, опасаясь, чтобы книга его не повредила действию, которое должно произвести сочинение друга его, и не отвлекла от него внимание публики и журналистов, он остановил обнародование собственного произведения. Я бы мог рассказать вам прекрасную черту Ребуля, и не одну, а две, но боюсь оскорбить смирение поэта. По сию пору публика знает Ребуля только по его собранию мелких стихотворений "Poesies", par Jean Reboul, 1836, по письму Ламартина о стихах его и по предисловию к оным Александра Дюма "Une visite a Nismes". Все читали с восхищением "L'ange et l'enfant" и поверили похвалам Ламартина. Ангел призывает младенца от земли в свое небо:
La terre est indigne de toi.
La, jamais entiere allegresse;
L'ame у souffre de ses plaisirs;
Les cris de joie ont leur tristesse,
Et les voluptes Jeurs soupirs.
Но в пьесе, посвященной Шатобриану "Sainte-Helene, ou anatheme et gloire", еще более поэзии; вдохновение сильнее и возвышеннее: один голос славит, другой карает Наполеона. {14}
24/12 мая 1839. Третьего дня спасся от итальянской поэмы импровизатора Редальди, читанной в салоне нашей милой соотечественницы, а вчера выслушал целую трагедию у Рекамье, читанную автором, маркизом Кюстином. Сюжет из истории итальянской: отцеубийца Ченчи. Трагедия сия уже играна a la porte de St. Martin, но автор несколько переделал ее, в четыре акта, и, по возвращении своем из России, куда скоро сбирается, намерен представить ее на собственном театре, и Рахель берется играть главную роль Ченчи, но нет Тальмы для отца ее. Трагедия писана хорошими, иногда сильными стихами. Четвертый или последний акт наполнен трагическими сценами, и в первый раз на сцене французской является папа: желая спасти душу, а может быть, и жизнь дочери-отцеубийцы, он дает ей аудиенцию в саду Ватикана. Разговор их наполнен превосходными сентенциями и des vers a retenir. По окончании чтения, Шатобриан советовал автору скрыть от папы истинную причину отцеубийства, не заставлять дочь оправдывать себя виною отца, и тем еще более возвысить характер ее. Ампер соглашался с Шатобрианом. Но как согласить сию перемену с участием, которое принимает кардинал, дядя Ченчи, знающий об ужасном преступлении отца ее и умоляющий папу простить невольное преступление? Молчание кардинала было бы противно всякому правдоподобию. {15}
В числе слушателей была и Delphine Girardin, урожденная Gay, поэткрасавица, теперь супруга исключенного из камеры депутатов журналиста. Несчастие мужа послужило ей вдохновением: мы читали в журналах стихи ее если не в честь, то _за честь_ мужа. Я простился с Рекамье, исполненный нежнейших чувств благодарности за лучшие минуты парижской жизни моей, за эту улыбку, которую выразить умел только Канова и Баланш.
Сию минуту приносят ко мне "Le djernier jour", poeme en 10 chants, par J. Reboul, accompagne de notes et suivi d'une lamentation a la ville de Nismes. Читаю предисловие автора; в последних строках его выражена главная мысль поэмы: "Nous ne sommes ni prophete, ni inspire du ciel: seulemeut, le soir, nous avons vu l'honzon en feu, et nous avons dit que la journee du lendemain serait brulante". В прологе два голоса перекликаются, голос неба и поэта, ему повинующегося:
Sinistre precurseur d'immenses funerailles,
Vous voulez que je crie autour de nos murailles:
Jerusalem, malheur a toi!
Malheur a toi, malheur, o. cite de scandale!
Je redirai malheur! jusqu'a l'heure fatale
Ou je dirai malheur a moi!
В первой песни призвание к ангелу разрушения:
Toi qui fis un appel aux vastes oceans
Afin d'ensevelir la terre des geans,
Et sur les plus hauts monts, balangant les abymes,
Trouvas des chatimens a la taille des crimes!
25/13 мая. Так как я успел послать экземпляр "Последнего дня", то более и не выписываю. Читайте сами.
Второй час пополуночи того же дня. Сейчас возвратился с блестящего английского бала: празднован день рождения королевы. Все посетители и посетительницы были с букетом розовым, по желанию посольши. Никогда такого многолюдного съезда не бывало. Средний дворик с садиком был устроен палаткой, меблирован, освещен и усажен цветниками благоухающими. Музыка в двух местах гремела. Дамы сияли бриллиантами; принцесса Дория унизана была нитями и филограммами из крупных бриллиантов: один Мальтийский кавалер не уступал ей в сиянии алмазном. Грек-красавец с Ионийских островов, облитый серебром, вальсировал неудачно, но пленял всех бледностию и красотою. Моле опять более получаса шептался с Тьером: уверяют, что последний отказывается на время от политики и возвращается в храм истории - писать деяния Наполеона за 500 тысяч франков, кои предлагает ему книгопродавец. {16}
На бале опять всех занимала телеграфическая
Э. А.
Веймар, 6 августа/25 июля 1840. Я приехал сюда третьего дня в 11 часов; справился, когда ожидают сюда из Вильгельмсталя великую княгиню, и узнал, что она должна сегодня выехать оттуда, обедать в Эйзенахе и к вечеру быть уже в здешнем Belvedere. Я решился ожидать ее высочество здесь и возобновил знакомство с г. Липманом, наставником государя наследника, который доживает теперь век свой, в ученом досуге, корреспондентом министерства просвещения. Но возвратимся к последнему дню в Берлин, откуда я в последний раз писал к вам. Я выехал оттуда в 5 часов после обеда 1 августа, в 8 был уже в Потсдаме, проехав прекрасные дачи, на песке построенные, братьев королевских, где я бывал прежде и гостил у принцесс; в Потсдаме остановился по-прежнему, у "Пустынника", zum Einsiedler, и немедленно взял коляску и отправился в Sans-Souci к Гумбольдту, с Лейбницем под рукою (т. е. с его проектом, Петру I представленным). Мне сказали, что Гумбольдт пьет чай у короля в Шарлотенгофе. Начинало уже смеркаться. Я пошел бродить в парк и набрел неожиданно на Шарлотенгоф, откуда выходит король со свитою. Придворные коляски и таратайки ждали королеву; она вышла с двумя дамами, заметила незнакомое лицо и, как я после узнал, подождала минуты две, думая, что я имел до нее дело. Но я распознал в числе королевской свиты Гумбольдта: он узнал меня и подошел ко мне; успел сказать мне, что дело мое, как говорят, в шляпе, что король даст приказание об удержанных пяти рукописях. Гумбольдт хотел на другой день зайти ко мне, но я предварил его. Из Шарлотенгофа он поехал к королю в Sans-Souci ужинать, а я побрел в Потсдам с попутчиком, кадетом, который рассказывал мне анекдоты о новом короле, о его деятельности, о приветливости ко всем и о его образе жизни в Потсдаме. Кадету все было известно - и казалось, что он готовился в камер-юнкеры или флигель-адъютанты…
Я добрел до "Пустынника", довольный моей вечернею прогулкою и встречами. На другой день, в воскресение, встал в 6 часов и встретил утро в потсдамских окрестностях. Я попал прямо на бронзовый бюст Александра I, окруженный пушками. Неподалеку другой бюст генерала Шарнгорста, сподвижника государей, спасавших Европу от Наполеона. Зашел в католическую церковь: огромное, но бедное, полукаменное, полудеревянное здание, на дворе оружейной фабрики; побрел по дороге в Sans-Souci, увидел песчаную площадь с какой-то башенкой: тут собиралось некогда… Табашное общество, Tabacks Kollegium, коего трубки разной формы и калибра показывали мне в кунсткамере: теперь - все салоны обратились в табашные коллегии…
Я пришел в Sans-Souci в 8 часов утра: Гумбольдт уже гулял в парке и минут через 10 возвратился. Я успел насладиться в тени аллей прохладою утра и взобрался ко дворцу по каменной лестнице, уставленной померанцевыми деревьями. Италия в песках Бранденбургии! Каприз гения, не угадавшего первых начал политической экономии, создал сии громады для употребления капиталов, для убеждения Европы, что семилетняя война не истощила казны его! Представитель XVIII века, хозяин и строитель сей державной обители, король и Фридрих II и завоеватель, во вражде с пол-Европой, мечтал о беззаботном отдыхе. Беззаботный– и во вражде с двумя государынями, с коими только смерть и победа примирили его! Я нашел Гумбольдта, читающего моего Лейбница, коего я ему накануне оставил. {1} Он пожелал иметь копию с замечаний о _магнитной стрелке_, кои Лейбниц представил Петру Великому. {2} Я обещал прислать ему сии копии (кажется, тайна природы может быть уже не тайна государственная). Мы проговорили около часа о разных предметах: от политики переходили к книгам, к властям предержащим, к совопросникам века сего. Все, что слышу о новом короле, меня радует: для будущего много надежд. Он долго наблюдал, со многими советовался и приобрел опытность государственную, без личной ответственности в том, что совершалось в глазах его: размышление и опытность употребит он на пользу государства. Кто, на троне, умеет наслаждаться и пользоваться Гумбольдтом, за того _общее мнение_. Уже патриот Арндт, в страшную годину Пруссии сподвижник Штейна, празднует свое политическое и профессорское возрождение с друзьями освобожденной от Наполеона Германии. Почти накануне дня сего издал он свою биографию: "Erinnerungen aus dem ausseren Leben", von Ernst Mor Arndt {3} (в ней много и об императоре Александре, много, много и о тогдашних обстоятельствах…)". Скоро после издания его биографических записок, оправдались его слова, его вера в провидение. Ян также уже на полной свободе; ветерана поэтов Германии, Тика, из Дрездена призывают в Берлин. Гумбольдт показал мне новый роман его; ожидают, что Эйхгорн, также друг и сподвижник Штейна, занимающий ныне важное место в министерстве иностранных дел (ему поручены дела по сношению со всеми немецкими государствами), будет назначен министром народного просвещения: публика заранее радуется сему назначению.
Гумбольдт знаком не с одними высотами Чимборазо, но и с низостями некоторых литераторов, нам известных. Я удивился его всеведению! он изъявил искреннее негодование на статью против умного и благородного нашего литератора Мельгунова; я хвалил ему книжку Кенига. {4} Гумбольдт повторил мне обещание короля отдать мне и 5 удержанных рукописей о России; я все получу в свое время чрез нашу миссию, а Гумбольдт уведомит меня письменно обо всем, что сделано будет. Еще многое говорено было; все, все сохранится в моем благодарном сердце. Настал час литургии, и Гумбольдт предложил мне довести меня в гарнизонную церковь. Я опять видел там короля, королеву, принца Карла и выслушал довольно посредственную проповедь зятя епископа Эйкерта.