ХРОНИКА РУССКОГО
Шрифт:
На трибуне явились канцлер Академии Скриб, Lebrun и - Роже, председатель: он открыл заседание, и молчание воцарилось. Я не хочу сообщать вам по-прежнему подробных выписок из речей нового бессмертного и его приемщика, кащея-Роже: вероятно, сегодня же выйдут статьи в "Дебатах" Филарета Шаля или Сен-Марк-Жирарденя, коих я заметил в ротонде, а в "Revue des deux mondes" прочтете вы речи вполне. С.-Олер не произвел, конечно, всеобщего энтузиазма, ни громких, повсеместных рукоплесканий, но его слушали с глубоким вниманием, одобряли часто. {1} Оратор начал панегирик Пасторе его биографиею, или, лучше сказать, его послужным списком, ибо жизнь его почти началась службою. В самой первой молодости Пасторе уже был "hornme public" и в важнейших делах государственных. Он родился в 1756 году. Был адвокатом, советником в суде, поэтом… Издал том стихов, перевел Тибулла, написал рассуждение о _Морских законах_ и заслужил три медали за три ученые диссертации; был собеседником и приятелем Бюфона, Даламбера, Лапласа, Шамфора, Делиля, Ласепеда и многих других совоспросников века того, и 25 лет был уже академиком и судьею! "Il fit deux parts de son terns: aux affaires et aux lettres". Он написал примечательную по тому времени книгу: об _Уголовных законах_,
Но впоследствии канцлер de la Restauration изменил первоначальным теориям своим, коими отличался как депутат города Парижа. История, сохранив для потомства смелый поступок его, когда Пасторе, в страшную годину политического искушения, в бурном национальном собрании, сел подле Лудовика XVI, заметит в нем какой-то _политический дуализм_, объясняемый, но не всегда извиняемый _духом времени_. Пасторе укрылся на время от бури в тихие объятия муз и природы в Италии. В Венеции, во Флоренции занялся он греческим и армянским языками, собирая материалы для своей "Истории законодательства". Он возвратился в Париж в 1800 году, но без всякой симпатии к Наполеону. "Il voulait servir dans des emplois qui ne compromettraient pas ses principes". Четыре года на профессорской кафедре преподавал он Пуфендорфа, Гроция и объяснял трагедии Корнеля ("Le grand Conde trouvait aussi dans Corneille d'utiles lecons!"). Пасторе нашел себе достойную подругу в m-lle Piscatory. (Вдова его - тетка известному депутату, посланному недавно в Грецию. Я сожалею, что ни один из ораторов не напомнил при сем случае публике, что г-жа Пасторе по добродетелям христианской жизни своей заслуживает не только благодарность Франции, но и самой Англии, подающей Европе пример в своих филантропических институтах: я когда-то уже писал к вам, что первая _мысль-чувство_ о приютах для малолетних (les salles d'asyle) пришла не англичанам, а молодой француженке, г-же Пасторе: она из Парижа, во время революции с площади Лудовика XV, где и теперь живет, перенесла мысль сию в Лондон, сперва безуспешно привила ее к английской почве, возвратилась с нею в Париж; завела и здесь, сначала с малым успехом, приюты, ныне процветающие почти во всех европейских государствах и в нашей благословенной России). {3}
Пасторе продолжал профессорствовать и ничего не требовать от Наполеона, но император сделал его сенатором. Потом он служил Лудвигу XVIII avec preference et devouement. Louis XVIII et Charles X l'apprecierent. Он был возведен в достоинство пера, вице-канцлера и в 1826 году - канцлера Франции. En 1830 il refusa de suivre une nouvelle fortune, и скончался в сентябре прошлого года. Смерть застала его над 11-ю частию его "Истории законодательства", из коей Сент-Олер прочел нам несколько красноречивых строк. {4} В заключение дипломат-академик, определив значение и цель политики "conduire sans violence les peuples", упрекнул Наполеону за нелюбовь его к так называемым идеологам, намекнул на некоторых из своих товарищей по Академии и по дипломации, и в министерстве. {Sur ces bancs… je reconnais, dans les premiers personnages de l'etat, plusieurs des chefs de notre litterature. Ce n'est plus comme au terns du cardinal de Richelieu, votre illustre fondateur, par une adoption courtoise, ou a titre de protecteurs que les ministres entrent a lacademie. Des titres litteraires serieux leur en ouvrent lentree…".} Гизо, Моле, Кузень, Вильмень, казалось, потупили глаза в землю. Сент-Олер напомнил прелестный аполог Шиллера о поэте: "Где был ты?". {Ou done etais-tu, mon favori, спросил Юпитер поэта, quand les, honneurs et les tresors furent distribues par mes ministres?
– Helas! repond le poete; j'etais aupres de toi, e'est la cause de ma misere!" Telle ne sera point, parmi nous, votre condition, poetes, orateurs, philosophes, qui savez instruire et emouvoir le peuple, dans les chaires, au forum, au theatre etc…".} У многих дам навернулись слезы, когда он, сказав несколько слов о себе, о тихом семейственном счастии после бурной политической жизни, кончил приветствием и благодарностию Академии, qui lui apparut comme l'arc-en-ciel pendant Forage. Он применил к ней слова Тертулиана: "Elle est douce, patiente, parce qu'elle est immortelle". Это были последние слова оратора. {Il me sembla que vous veniez d'assurer le bonheur du reste de ma vie. L'academie m'apparui comme l'arc-en-ciel pendant l'orage; je la parai de tout le charme de l'activite et du repos, de la gloire et des affections douces. Je le savais, Messieurs, dans cette illustre compagnie, ou tous les systemes politiques, philosophiques et litteraires sont representee par leurs chefs les plus eminens, vous apportez des convictions puissantes (?), des principes inebranlables (!) et cependant la plus intime cordialite preside touiours a vos debats. (!!) Personne ici ne rencontre d'adversaires, et s'il est permis, sans blaspheme, de rappeler avec votre devise la pensee de Tertullien, j'oserai dire de l'Academie. "Elle est douce, patiente, parce qu'elle est immortelle".}
Старик Роже извинялся, что по болезни не может сам прочесть своей речи, и поручил чтение канцлеру академии Скрибу. Он исполнил это поручение со всем талантом комического автора, наставника актеров и водевилистов. Роже начал речь свою неизбежным панегириком новому товарищу, а за него и его предку, в V колене, {"Vous ramenez aujourd'hui sur la liste de Tacademie le nom d'un de ces hommes Ingenieux, qui, dans un siecle plein d'elegance et d'urbanite, se fit remarquer par les agremens de l'esprit comme par l'amenite du caractere, et, qui sans avoir jamais eu rien a d emeler avec l'envie. sans avoir jamais pretendu a la renommee das grands ecrivains du siecle de Louis XIV, au milieu desquels s'ecoulerent ses longues annees, eut pour tant le secret plutot que l'art d'arriver porte par eux-memes, et presque sans le savoir, a la posterite".} un de ces hommes ingenieux, qui eut le secret, plutot que lart d'arriver a la posterite, par quatre charmans vers a la Duchesse de Maine. Сам Вольтер вписал его имя в "Храм вкуса". "Теперь мы в другой эпохе", - сказал Роже. Он бросил какой-то неверный взгляд на новую литературу, коей представитель,
Как верный представитель галликанского благочестия, Роже, похвалив Сент-Олера за его классическую любезность и за его старинную lirbanite (ancienne urbanite), напомнил, что Сент-Олер заслужил уважение св. отца, как дипломат и человек. (Я приехал в первый раз в Рим во время его посольства и не забуду завтрака на развалинах Саллустиевой виллы, Сент-Олеру принадлежавшей). Роже рассказал также и о благородном поступке Сент-Олера в поручительстве его за роялиста Ривьера (Riviere) в 1804 году, и под конец коснулся слегка его "Истории Фронды", на сих днях вновь напечатанной. {6} Я радовался счастием его милого семейства. M-me St. Aulaire оставила Вену, чтобы хлопотать здесь за мужа, и избавила его от кандидатских визитов.
Лучшие комплименты Роже памяти Пасторе состояли в анекдотах из благотворительной жизни его; но и он и Сент-Олер забыли или не хотели напомнить нам, что Пасторе-будущий канцлер de la Restauration, сочинил известную надпись над парижским Пантеоном: "Aux grands hommes - la patrie reconnaissante". (Едва ли в комитете, рассматривающем предварительно речи академиков, не отсоветовали упомянуть о сем?). Странная участь Пантеона и в Риме и в Париже, заметил, кажется. Ампер в салоне Рекамье: там служит он памятником раболепства (Агриппы к Августу), здесь воздвигнут сей храм _всем богам_ тогда, когда ни одного не оставалось во Франции! Марата выкинули из Пантеона; Мирабо куда-то скрыли. Вольтер и Руссо, кажется, еще под его сводами; Наполеон присудил его вечному покою безмолвных членов Совета.
Я уже купил для тебя перевод Альфиеровых записок de Latour, моего приятеля. {7} Он учитель принца Montpensier, живет во дворце, любим королевой, которая поручает ему добрые дела, и, несмотря на это, все его любят, и даже журналисты не ругают ни прозы, ни стихов его, коих он издал томик. Без меня кто-то заходил ко мне сказать, что он едет в Петербург и через час опять зайдет: оттого и сажусь все заготовить, хотя и не кончил ничего. Все тихо в Париже, и я не обязан являться в большое общество, ибо нет его. Я совершенно согласен с тобою за Суме, но только ты не отдаешь справедливости поэзии в некоторых отрывках. {8} Он точно поэт и в вымыслах, и в языке! Я прочту завтра твою французскую выходку на него Шатобриану и Баланшу у Рекамье. {При письме нашего парижского корреспондента получена биография Бальзака, принадлежавшая Собранию жизнеописаний знаменитых современников французских Как любопытную новость, мы сообщаем ее читателям "Современника".
– Ред.}
Э. А.
2
Париж. 1841, ноября 12/октября 31. Я все роюсь в своих старых бумагах и нахожу беспрестанно сокровища. Передо мною два письма наших первоклассных поэтов: Батюшкова из Неаполя, от 10 генваря 1820 года и Пушкина из Бессарабии, от 21 августа 1821 года. {9} Письмо Пушкина _не велико, но ноготок остер_. Батюшкова письмо как-то невесело, хотя он еще жил тогда в литературном мире и под небом Неаполя. Пеняя мне за мое молчание, он говорит: "Одни письма друзей могут оживлять мое существование в Неаполе: с приезда я почти беспрестанно был болен и еще недавно просидел в комнате два месяца". Прочитав сии строки, я упрекнул себя в какой-то виновности его последующего бедствия; но кто угадает в Петербурге, в шуму и рассеянии жизни нашей, потребность сердца больного друга на чужбине? Но, повторяю, Батюшков жил еще жизнию души и ума в Неаполе. "Вы читаете Данта, - продолжает он, - завидую вам. Кто писал критику на Историю Карамзина в журнале Ученых? Что говорят о ней в Париже, и нравится ли перевод?". Он еще и в поэзии, и в истории, и в судьбе отечественной литературы принимал искреннее участие! Он расспрашивает о рассеянных в мире приятелях.
Вчера я видел опять Рахель в Марии Стуарт, a Maxime в Елисавете, но не высидел всей пьесы, хотя и в обществе с умными дамами. Я дождался блистательного поединка двух королев и ушел немедленно по одержанной победе Мариею, в полном восторге от ее таланта. Она совершенно уничтожила свою соперницу, хотя кое-где и слышны были рукоплескания Максиме.
Недавно был у меня Raynal, издатель дяди своего Жубера, который скоро выйдет в двух частях. Мы долго разговаривали с издателем о друзьях Жубера: знаете ли, как он ценит Шатобриана? Фонтан, восхищаясь "Гением христианства" друга своего, спросил Жубера, что он думает об этой книге. "J'y ai trouve une belle page", - отвечал Жубер, и Фонтан более от него не добился. Но Шатобриан может утешить себя тем, что друг его был строг и к Расину. Письма к Моле будут также напечатаны, и особливо те, в коих он разбирает книгу его, при Наполеоне написанную, о формах правления, за которую недавно автору досталось от журналистов. Удивительно, что сам Моле спешит печатанием сих писем! Строгий приговор найдете вы и Сен-Мартеню, хотя отчасти и справедливый.
В салоне Ансело встретил я возвратившегося из Италии Беля (Стендаля). {10} Он постарел и едва ли не охилел и умственно, но бегает за умом и за остротами по-прежнему. Он описывал Didier автору "De la Rome souterraine" и мне _Флорентийский Собор Ученых_, бывший недавно под покровительством великого герцога Тосканского: хвалит его за радушие, с коим угощал он съехавшихся с концов земли ученых, литераторов и дилетантов. Дворцы, сады, музеи, галереи - все было отдано в распоряжение комитета. Для материальной жизни устроена была дешевизна во всем; для нравственной и интеллектуальной - свободомыслие и свободоболтание. Но почти никто не употребил этого во зло: все положили хранение устам своим.