Хроники Ордена Церберов
Шрифт:
Узел, стянувший горловину, я распускала с любопытством.
Я потрясла мешочек, поворачивая его содержимое к свету: бусины, шнурок какой-то… Но бусины не нанизаны, и шнурок свободный. Магией, вроде, не тянет…
Не утерпев, я высыпала содержимое на ладонь, и замерла в восхищении.
Бусины были пусты. Полупрозрачные, они просеивали свет и наполнялись в нем всеми оттенками меда: янтарно-желтый, желтый со светлой прозеленью, насыщенный коричневый, дикий красноватый…
На них и впрямь не было и следа колдовства. Сотворенные из “чистого” песка, взятого в правильном месте, в огне, не знавшем колдовства, без колдовства, но с соблюдением его требований, они были идеальной заготовкой под амулет — даже мне, неумехе, было бы легко влить в них силу, заплетя ее в чары…
Может, Солнышко и не знал, что одна ведьма никогда не наденет на себя то, чего коснулось колдовство другой — но вот той, к кому он пришел, это отлично было известно!
Шнурков в мешочке обнаружилось два, и их я доставала уже с большим уважением.
Серый конский волос был свит в тонкий жгут с немалым искусством: шнур вышел плотным и упругим, но гибким. Такой долго не порвется и не перетрется, не рассыпет того, что было ему доверено. Кончики шнуров были спрятаны под серебряную оковку, и в ней, как и в самих шнурках, как и в бусинах, не были следа колдовства — но сила к ним так и льнула.
Да-а-а… Сильная тетка обитает в Хорвусе. Знающая и умелая.
Осторожно погладив шнурки я не утерпела.
Отложила, и взяв наугад из мешка первую попавшуюся бусину, с зеленцой, как цветочный мед, я сжала ее в ладонях. Прикрыла глаза, потянулась к ней сердцем, стараясь ощутить свою магию не как привычную церберскую силу, выдрессированную и послушную, хорошо знающую свой предел, а как дар богов, как коснувшееся меня дыхание Ведающего Тропы. Капризную, переменчивую — но всесильную.
Внутри, за грудиной стало жарко. Жар потянулся к ладоням…
Что ж, говорите, если я сверну шею, это навредит Солнышку?
И впрямь, нехорошо выйдет…
Слова, заветные, знакомые, сами собой встали в памяти, выстроились в ряд, зазудели на кончике языка.
Как Грельда вышла из комнаты, я даже не заметила, занятая созданием первого с шестнадцати лет оберега.
Косы я взялась переплетать, уже когда все вернулись в комнату и собирались отходить ко сну.
На пару бусин, по одной на каждую косу, я навесила шепоток от злого взгляда. Не то чтобы взгляд наблюдателя чувствовался злым — в лесу после болота он даже помог, показал ушедших вперед церберов. Мне просто было интересно, подействует или нет?
Бусин было много, больше, чем мне пришло в голову обережных заговоров, и те, что не использовала, я ссыпала обратно в мешочек, убрав поглубже в свою сумку. Заговоренные же нанизала поровну на волосяные шнурки. На каждом шнуре на концах завязала узлы — для красоты ввязав по бусине в каждый из четырех.
Всё. Готово. Теперь тем бусинам, что внутри, никак не соскочить с шнурка — удержат узлы.
Можно вплетать в косы!
Расчесанные, вымытые волосы текли в пальцах речной водой, но руки ловко и привычно делали давно знакомую работу, переплетая пряди — к одной из которых теперь прибавился шнурок с бусинами. Раз, два, три — пряди собираются в косу. Раз, два, три — зажать плетение пальцами, не давая рассыпаться, поднять по шнурку бусину, да и переплести пряди под нею, а когда руки перехватят волосы ниже, бусина останется на месте, блеснет гладким бочком в свете магического светляка. Раз, два, три. Раз, два, три — зажать косу, поднять бусину…
Я доплела левую, взялась за правую.
Светлый шнур терялся в русых волосах, становился почти невиди, и казалось, что бусины держатся сами по себе — и интересно, Солнышко сам догадался подобрать так шнурок, или же ведьма его надоумила?
Косы я плела ночные, свободные, и не удивлюсь, если к утру все бусины спрячутся в волосах — да и пусть. Я не для красоты это делала.
Отряд терпеливо дождался, пока я закончу, и погасил светляков.
Я поворочалась под одеялом, устраиваясь поудобнее и ожидая ощущения чужого взгляда, не дождалась, и с чувством глубокого удовлетворения — помогло! — провалилась в сон.
Копыта взрывали дерн, широкая грудь сносила деревья — я была огромна. Я была велика. Я была яростью — ярость кипела в крови, ярость бурлила под шкурой, ярость стискивала череп.
Ярость гнала меня вперед — и я неслась вперед. Она вырывалась, и я ревела, выла, визжала — и камни рассыпались песком от моей ярости.
И не было вокруг никого, на кого ее можно было бы выплеснуть.
Сбить с ног, поднять на бивни, затоптать, обратить в месиво, в кашу!
Повергнуть!
Никого! Ни-ко-го!
Все разбежались, все!
Попрятались! Залегли!
И от этого ярость становилась совсем нестерпимой, и оставалось только нестись, снося деревья, и реветь, трубить, требуя достойных врагов, и впадая в неистовство от того, что не было не то что достойных, а хотя бы каких-нибудь врагов!
Ярость была такой кипящей, что я проснулась.
Тело колотило крупной дрожью, сотрясало до кончиков пальцев на ногах, и я не знала, чего во мне было больше сейчас: испуга от странного сна — или восторга от чужой ярости.
Неистовой. Непобедимой. Восхитительной.
Стиснув стучащие зубы и уняв колотящее меня желание срочно вскочить, что-то делать, куда-то бежать, я постаралась прийти в себя.
Да хотя бы вспомнить, где я и что со мной было!
Хорвус.
Болото.
Постоялый двор дядьки Бравлина.
Ночь.
Церберский отряд. Я на кровати слева от двери, Гроза справа, и еще трое на полу (я надеюсь, это не солнышко там такие рулады носом выводит — такого соседа по комнате остается только подушкой удавить).
Оберег.
Не помогло!
Потому что если этот взгляд был не злой — то я даже и не знаю, какой тогда злой!
Тело чувствовалось так, будто я и впрямь только что вырвалась из боевой горячки, и теперь остывала: успокаивалось, замедлялось сердцебиение, просыхала испарина…
Накатывала знакомая вялость, та, что случается со мной после прилива куража.
Я укуталась в одеяло по самый нос, и вздохнула.
Чужое внимание ощущалось снова. На этот раз — заинтересованное, любопытное.