Хуан Дьявол

Адамс Каридад Браво

– Я слышал, что она сошла с ума. Что могут сказать Д`Отремон в оправдание? У Ренато с избытком хватает причин, куча предлогов сделать то, что сделал.

– Он ничего не сделал! – воскликнула Моника.

Непроизвольно резко натянув поводья, Хуан снова остановил экипаж, который взобрался на большую часть горы. Оттуда, на изгибе дороги, разделялись две долины: Кампо Реаль, потонувшая в тени; и долина поменьше, освещаемая луной, выглянувшей над морем.

– Почему ты так уверена? Ты потребовала у него отчета?

–

А может быть, он не делал этого? Разве речь не идет о моей сестре? Разве не она сама необходимая для меня уверенность, что подозрения, падающие на него, ложные?

– И эту уверенность он дал тебе, дав тебе только слово?

– Естественно, дал! Почему говоришь таким ненавистным тоном? Почему сочишься желчью каждый раз, когда говоришь мне?

– Возможно потому, что желчь питает меня, Святая Моника. Меня воодушевляют желчь и уксус, как Христа на кресте. А пирогами и медом питается Ренато Д`Отремон, которого ты так защищаешь.

– Этот Ренато Д`Отремон твой брат!

– Ты сказала это и ему? Подтверждала это перед доньей Софией? – проговорил Хуан так же иронично. – Берегись, потому что они могут обвинить тебя в клевете перед судом. Ты знаешь, что я ублюдок? Несколько дней назад, разбирая макулатуру нотариуса Ноэля, я понял, что все родившиеся, подобно мне, хуже ублюдков. Дети измен, проклятые и вычеркнутые, без имен отца и матери, выкидыши земли. И этот отброс, говоришь ты, – брат кабальеро Д`Отремон, сеньора де Кампо Реаль. Это вызывает ужас и отвращение к жизни, Моника.

– Но жизнь состоит не только из этого, Хуан. Это часть жизни. Жизнь другая. Жизнь такая, какой мы создаем ее. В чем вина тех, кто родился, как родился? Но нужно жить, чтобы жить, Хуан! Только по действиям я сужу каждого, кто… И до сих пор ты был для меня человеком с честью…

– Очень любезны эти слова из твоих уст. – мягко пошутил Хуан.

– Я не хочу быть любезной! – раздраженно отвергла Моника. – Я не пытаюсь говорить приятные вещи, я говорю о чувствах, о том, что думаю, что есть в душе!

С рассеянным выражением Хуан снова взял поводья, и мгновение смотрел на дорогу, спускавшуюся перед ними, извивающуюся между камней, освещаемых ясной луной. Если бы он повернулся и посмотрел в глаза Моники, сосредоточенные на нем, расширенные от желания, отражавшие душу, то все бы изменилось. Если бы сердце, слепое и глухое в этот миг, ощутило биение сердца женщины, которое стучит рядом, то он бы поверил, что среди ночи рассвело, почувствовал, что наконец насытилась его безмерная жажда любви и счастья, переполнявшая с детских лет. Но он не повернулся. Возможно, боялся посмотреть в лицо Моники, обнаружив его суровым и холодным, или даже хуже: увидеть в ее глазах образ другого мужчины. Поэтому, не глядя на нее, он тронул нервную спину лошадей кончиком кнута, и с глубокой грустью мягко сдался:

– В конце концов, ты всегда меня обезоруживаешь. На самом деле, тебя не в чем упрекнуть,

Моника. Ты чистая и откровенная, наивная и человечная, до мозга костей самоотверженная и жертвенная.

– Не хотелось бы быть только этим, Хуан…

– Конечно. Мы все хотим место под солнцем, право на счастье, но некоторым из нас судьба отказала в этом, как будто проклятие осудило нас на вечную мглу.

– На вечную, Хуан? Ты считаешь, что никогда не будет света в наших сердцах и жизнях? Думаешь, никогда не рассветет в наших душах?

– Неправильно объединять «нас» в множественное число. Наши души идут разными путями, Моника, для меня нет надежды, но не могу сказать, что ее нет для тебя.

– Почему жизнь так жестока, Хуан? Почему мы родились страдать, пресмыкаться перед болью и грехами?

– Теперь ты говоришь то, чего не должна. Не думаю, что мы родились, чтобы пресмыкаться. Мы должны встать на ноги во что бы то ни стало. Ты, возможно, чтобы быть счастливой. Мне достаточно поддерживать существование, сурово шагать по миру, зная, что он негостеприимный и скорбный… – Вскоре Хуан остановился, и глядя на свою жену встревожился: – Моника, что с тобой? Ты дрожишь…

– Ничего. Немного холодно… Немного холодно, ничего более…

Слезы Моники предательски задрожали в голосе, и правая рука Хуан протянулась, чтобы стереть их, холодные и дрожащие, утешая жизненной силой, касанием, одновременно восхитительным и грубым, и ее глаза прикрылись, как во сне.

Снова двинулся экипаж. Позади осталась придорожная гостиница, где они остановились на некоторое перекусить, и средство передвижения, маленькое и легкое, без усилий везла великолепная упряжка коней, поводья были сжаты в руках капитана Люцифера с той же уверенностью, с какой сжимали корабельный штурвал.

Резкий толчок остановившейся повозки заставил открыть сонные глаза Моники. Рассветало, и они находились посреди Сен-Пьера. Был неясный свет, но достаточно было поднять голову, чтобы узнать место, а если увидеть его было невозможно, то звук колоколов, зовущих на рассветную мессу был достаточно знаком для нее, рассеивая малейшее сомнение. С насмешливой галантностью Хуан соскочил с к'oзел и протянул руку, помогая ей:

– Вот твой монастырь. Разве не здесь ты желала быть, теперь и навсегда?

– Конечно. А так как жизнь принадлежит мне, несмотря на грубый фарс женитьбы, что нас удерживает.

– Не слишком ли сурова эта фраза, Моника? – заметил Хуан, не оставляя насмешливого тона.

– Этому я научилась от тебя! Это ты так назвал, как возвращаешь во второй раз меня в монастырь!

– Полагаю, это то, что может тебя обрадовать…

– Ты полагаешь очень хорошо. Для меня монастырь, а для тебя полная свобода: пристани, притоны, таверны порта.

– Это моя жизнь, Моника, как это – твоя жизнь. Я не осуждаю ее, а ты не должна судить мою. Идем…