Хуан Дьявол
Шрифт:
– Куда следует послать цветы, сеньор?
– В Монастырь Рабынь Воплощенного Слова.
Ренато Д`Отремон пересек двор, направляясь к привычному убежищу, в старую библиотеку обветшалого дома в Сен-Пьере, загруженную книгами, которые никто не читал. И глаза Янины проследили за ним, затуманенные яростью и печалью, вспыхнувшие ревностью и жгучим любопытством. Они вонзились в его спину, пока не исчезла высокая и стройная фигура за тонко отделанными дверьми. Затем с губ эхом сбежали слова:
– В Монастырь Рабынь Воплощенного Слова…
–
Не дав времени Колибри выслушать его приказ, Хуан сам пошел к нему. Он стоял на черных скалах, откуда виднелся дальний берег, деревенский пляж и широкое море, откуда Моника ушла со странным выражением, раненая горечью воспоминаний.
– Почему ты волнуешься, Колибри? Что с тобой? Всю жизнь я ненавидел трусов и дурачков.
– Я не отношусь к ним, капитан. – твердо возразил Колибри.
– Потому что думал, что ты не понравишься мне. Еще не думал, что ты преданный. Но скорее всего я ошибаюсь…
– Ай, нет, капитан, не говорите так! Я преданный, даже больше. Я…
– Ты пошел в монастырь предупредить Монику, так?
– Да, хозяин, я пошел сообщить ей. Не она не велела, а вы велели мне слушаться и служить ей, как никому. Я плохо сделал, хозяин?
– Хорошо, – Хуан положил загорелую руку на кудрявую голову мальчика, и темные сомнения, казалось, исчезли в больших сверкающих глазах. – Я лишь хотел знать, ты ли был…
– Я, капитан. Когда сеньор Ренато стал как зверь, он сказал, что придет за вами, чтобы убить.
– И ты поверил, мой бедный Колибри? Ты сильно изменился, с тех пор как ходишь среди юбок. Когда я позвал тебя, что случилось? Почему разволновался?
– Мне нечего бояться, пока вы спрашиваете, капитан. Вы учили всегда говорить правду. Я бы не мог рассказать вам все по порядку, и…
– Тебе велели рассказать мне все по порядку?
– Мне велели молчать, капитан. А когда спрашивают, а он молчит о том, что знает, то это как будто сказать ложь, да?
– Что-то вроде. Но кто велел тебе молчать?
– Единственная, кто может приказывать после вас, капитан. Ладно, не знаю, после или перед, и этот беспорядок у меня в голове: вы хозяин, и она хозяйка, и вы приказываете, что я должен слушаться ее прежде всего. А потом мне приказывает сделать кое-что она. Что я должен делать?
– Если она сказала молчать, значит молчи.
– Дело в том, что я бы хотел, чтобы вы знали. И в то же время не могу рассказать. Потому что она сказала, что для вашего же блага лучше ничего не знать…
Рука Хуана затвердела, сползая с головы к плечу мальчика. Мгновение они молчали, не двигались, но с твердым прикосновением той руки, мальчик ответил, словно не мог больше:
– Из-за данного обещания хозяйке Монике я мучаюсь; но я должен рассказать вам, что сказал ей сеньор Ренато, что она пообещала ему, в чем поклялась. Я слышал из-за дверей, где следил за вашим приходом, чтобы сообщить ей, потому что она так распорядилась. Она сказала ему, поклялась…
– Замолчи. Клятвы любви – это глупость. Весь мир их дает, но только дураки решают провозглашать их.
– Нет, хозяин, он сказал ей защищаться, остерегаться…
– Защищаться? Остерегаться? – повторил Хуан, заинтересованный вопреки себе.
– Что этим вечером она вернется в монастырь, чтобы ждать там, когда расторгнется не знаю какой союз…
Хуан побледнел так, что стали казаться белыми загорелые щеки. На миг темные глаза сверкнули, затем погасли. Наконец, он повернулся спиной к мальчику, который рассеянно пошел за ним, спрашивая:
– Капитан… Капитан… вы сердитесь? Вам и вправду неважно знать…?
– Мне ничего не важно. К тому же, ничего нового ты не сказал, Колибри. Только плохо сделал: пошел ее искать. Мужские дела улаживаются мужчинами, Колибри, не забывай этого больше!
Моника спускалась, обходя опасные места, непроходимые тропинки, шагая по ним вслепую, когда ушла от Хуана, избегая любого сопровождения. Как будто уклоняясь от опасности, она искала ее еще больше, спускаясь через скалы к морю, где был кусок пляжа, подобный тому, который находился в нескольких лигах выше от ее дома. Только море было еще более буйным, волны более яростными. Оставался почти край, узкая полоса песка, и это концертное рычание гремело, когда она скрылась в щели, где Хуан ребенком прятал лодку. Нет, ничем на самом деле не казался этот клочок дикой природы, закрытый мхом грота с мягким и белым полом. Тем не менее, почему она так одержима этим пейзажем? Почему в каждой разбивающейся волне звучит как эхо страсть к Хуану…?
Любовь, страсть, безумие… Да… безумно… так они любили… так продолжал любить он свое воспоминание… воспоминание, сильнее, чем все море…!
Она прислонилась к твердым скалам. Закрыла глаза и сквозь веки, сквозь которые просвечивали последние лучи уходящего солнца, пронесся фантастический сон ее ревности, принимая жизненные формы, очертания. Словно она почувствовала возрождение прошлого, которого никогда не помнила, словно безумно вспомнила сцену, которую никогда не видела, но тысячи раз представляла: Айме в объятиях Хуана!
Рядом разбилась гигантская волна, омывая омраченную женщину, находящуюся в экстазе болезненного сна. Удар холодной воды заставил открыться глаза Моники, словно из ада она возвращалась на суровую землю, на которую лились такие горькие слезы, как воды этого окружающего моря.
– Сеньора Моника… Сеньора Моника… Где вы?
– Я здесь! Кто меня ищет? Чего хотят?
Прыгая через острые камни с ловкостью моряка, Сегундо Дуэлос добрался до Моники и остановился, уставившись на нее и онемев от удивления. Он опустился почти до самой глубины ужасного грота, куда иногда причаливал, когда море было спокойно. Сейчас же гигантские ревущие волны приближались к каменному ущелью и, удар за ударом, полностью накрыли его пеной. Одежды Моники намокли, руки были ледяными, к лицу приклеились влажные волосы, и в тусклом свете фонаря, который держал в руках Сегундо, сверкали голубые глаза на бледном и перекошенном лице.