Художник и его окружение
Шрифт:
– Этой квартиры вы не получите. – Сказал Макаров прямо. – На нее уже есть претендент.
– А я не претендент? В холоде живу… – С утра, действительно, сильно похолодало.
Макаров не поднимал голову от стола. Курил. Прятал глаза. – Я вам говорю, квартира занята. – Идите туда… – Макаров неопределенно махнул рукой. – В квартотдел…
Так Вера попала к Сергею Сергеичу. Кабинет здесь был обшит деревом. Под дверью сидели. И Сергей Сергеич был под стать рабочему месту – в костюме с иголочки, деловой, пружинящий, нацеленный на решение вопроса. Не то, что мешковатый, засаленный Макаров.
– Хорошо. – Сказал Сергей Сергеич с чувством, повертев Верину бумажку с адресом. – Хорошо… – Глянул
Вера пока сидела на краешке стула, и даже слегка отключилась. Это ей помогало. Глаза Сергея Сергеича оставались для Веры загадкой.
– Еще бы. – Сказала Лида. – Он, наверно, и не знал ничего. Вы сами ему адресок подкинули. Что бы они делали без инвалидов? Так и тех дурят. Эх, Верочка Самсоновна. Была б, как вы, нарисовала его на всю стену… не знаю как… в танке.
Лида зашла вечером, после работы. Во дворе уже было совсем темно. Приходилось думать о конспирации. – Вот еще адрес. Спрячьте. Сдали паспорта на выписку. Это там, где бюст. Не знаете? Ну, ладно. Макаров пронюхал, вроде бы, ходил смотреть. У него какой-то интерес. Будет спрашивать, откуда – я вас не знаю, вы – меня. Вы – евреи сами между собой знакомые. Скажете, что в синагоге…
– Что в синагоге?
– Раввин дал. В синагоге, и все тут…
На следующий день Вера отправилась. Макаров встретил приветливо, стол обошел, чтобы пожать руку. Не просто так.
– Вот, как раз… – Сказал Макаров.
Вера глянула. Адрес не имел ничего общего с тем, что лежал у нее в кармане.
– А больше нет?
Макаров глаза завел к потолку. Откуда? – Идите, быстренько гляньте. И вселяйтесь. Зима скоро.
Что зима, Вера знала и без Макарова. Она сходила по адресу. Дом стоял на задворках гостиницы, выходящей на площадь. Прямо под окнами, с тыла гостиницы разгружались машины. Стоял крик, мусорные баки шли рядами. Если предыдущий дом являл зредище неприкрытой беспросветной бедности, то здесь бедность являла себя достойно, не напоказ, как приемлимый образ жизни некоторой, не самой счастливой части общества. Квартира была на первом этаже. В коридоре пахло. Внутрь Веру не пустили. Хозяйка известила, что отъезд откладывается по крайней мере на месяц. Рядом с дверью стоял рассохшийся аквариум. Было как-то безнадежно. Вера решила отказаться. Но что теперь?..
– Вот, видите. – Сообщил Вере Сергей Сергеевич. – Я же предупреждал. Плохо с квартирами. Плохо. Что для нас? Почти ничего. Начальство забирает, ЦК, Совмин, ведомства…
– У меня есть адрес. – Сообщила Вера. Она могла быть упрямой.
Сергей Сергеич глянул, тонко улыбнулся и впервые Вера уловила в глазах какое-то выражение. Что в нем – понять невозможно.
– Это хорошо. Оставляйте. Я пока все выясню, а вы на следующей неделе перезвоните.
Дом оказался престижным. В стену въезжал бюст с остроносой, запрокинутой в порыве вдохновения головой. Композитор и поэт при жизни сочинял кантаты. Сначала вождям, потом о партии, далее (обобщенно) о хлебе с молоком и, наконец, на экологическую тему – о земле и воде в целом. Над этим творением поэт скоропостижно скончался. Музыкальная часть была готова, и вдова – тоже человек творческий завершала труд. Она же возлагала к бюсту цветы, коротко обламывая стебли. Иначе цветы растаскивали. Не иначе, как влюбленные. Ночью. А вдова хотела, чтобы память о муже жила вечно…
– Вы, наверно, ходили к Сергей Сергеичу? – Догадалась Лида.
– Ходила. – Призналась Вера. – Он сказал, будут улицу переименовывать в память этого… с бюстом. Или не будут. Вдова старается, подписи собирает. Я тоже расписалась. Но дом пока трогать нельзя. Категорически.
– Я так и думала. – Сказала Лида. – Вы не представляете, что наделали. Я сегодня в ЖЭКе была. А там…
Сразу после Вериного посещения Сергей Сергеич позвонил Макарову. Почему не докладывает движение недвижимости по району? Укрывает? Макаров врал. Только-только паспорт занесли на выписку.
– А эта (Вера, то есть) откуда знает? – Громыхал Сергей Сергеич.
– Дом композиторский. Люди творческие. Одна шайка. Макаров – подлец чуть жив остался. – Лида сильнее выразилась.
Вера разволновалась. Получалось, подвела подругу. И крепко…
– Вы, Вера Самсоновна, за меня не беспокойтесь. Я с нашими комсомольцами задружила. К себе зовут, кооперативы строить. А у жэковской секретарши выведала. У Макарова дружок, полковник. Вместе служили. Потому он квартиру от Сергеича притырил. А вы засветили. У Сергеича свой интерес. Нам бы эта квартира ни в жизнь не досталась. Это я, шляпа, не подумала. Зато теперь… что будет… – Лида даже зажмурилась от удовольствия. – Вы – Верочка Самсоновна, прямо, как королева Марго. Таких пауков в одной банке свели… Вот увидите…
Долго ждать не пришлось. Меньше, чем Лида рассчитывала. Теперь все вокруг были в курсе. Полковник (спецназа) проявил смекалку. Договорился с выезжающими, снял у них комнату и заселил в нее свою маму. Вроде бы, парализованную. – Разузнала Лида. – Пусть только попробуют вынести. Я, говорит, дворец президента в Кабуле брал, так я квартиру не возьму? Если что, минировать собрался. С мамой вместе. А Сергеича на воротах развесит.
– В Кабуле? Не может быть… – Пугалась Вера.
– Не-е, на наших. Которые после реставрации. Он – контуженный. Сергеичу так и передал. Пусть готовится. Люди слышали. Что угодно сделает, и ничего ему не будет.
– Инвалид? – Догадалась Вера.
– Контуженый, вроде. В общем, уступил Сергеич. Такой кусок изо рта выдрали. А Макаров ходит довольный. Меня вчера спрашивает. Не знаю ли я художницу из сгоревшего дома?
– Это меня. – Догадалась Вера. – Он тебя проверяет.
– А то я в девицах не была. Знаю, говорю. Жили рядом. А на днях встретила. Несчастная она, за мать боится. Холодно. Вы ее мытарите, а она – лучший художник всех стран и народов. Я точно знаю.
– А он?
– Если еще раз случайно встретите, передайте, я стараюсь помочь. Хороший человек, только что нам с того…
Но не всем было все равно. Примерно в те же дни позвонила двоюродная сестра Веры. Художник по тканям, она много работала с людьми. Любую ткань, начиная с тончайшего батиста и вплоть до грубого шинельного сукна, она безошибочно определяла наощупь, но еще лучше она понимала тонкое движение винтиков и механизмов, незаметно управляющих процессами нашей жизни. Ее лицо несло на себе печать этого всезнания. Это было лицо сфинкса, выражающее массу эмоций одновременно и собственное отношение к этим эмоциям и даже реакцию по поводу этого собственного отношения. Мудрости, если понимать правильно, много не бывает. А здесь было. И понимания – хотя бы той же упрямой гордячки Веры. Сейчас сестры разговаривали по телефону, и оттенки настроения, возможные при очном общении, сглаживались.