Художник, спускающийся по лестнице
Шрифт:
Мартелло. Какой Пабло?
Доннер. Как это: «Какой Пабло»? – Пабло!
Мартелло. Ты имеешь в виду однорукого официанта в «Швейцарском кафе»?
Доннер. Нет, одноногого владельца «Кафе Рюсс», который потерял ногу под Верденом…
Мартелло. Боже, ну и нерасторопным же он был, этот Пабло! Удивительно, как ты умудряешься помнить всех людей, которые поили тебя в долг…
Доннер. Он поил в долг не меня, а тебя, потому что ты тоже был под Верденом.
Mартелло. Да, правда, был.
Доннер. Нет, не был.
Мартелло. Как это не был? Маршрут нашего похода проходил через окрестности Вердена, я это точно помню.
Доннер. Боже, что это был за поход! Ты веселился как сумасшедший, Мартелло.
Мартелло. Да таким я и был, пожалуй.
Доннер. Битчем вел себя не лучше.
Мартелло. Ах да, эта история с конем!
Доннер. Нам, если вдуматься, больше никогда не было так весело…
Мартелло. Но ты же утверждал, что это было отвратительно!
Доннер. Ничего подобного.
Мартелло. Хуже, чем война.
Доннер. В ней-то все и дело. Я должен был остановиться именно тогда. Искусство потеряло всякий смысл.
Мартелло. За исключением искусства абсурда. Пабло никак не мог усвоить этого тонкого различия. Постоянно приходил в бешенство из-за того, что лишился руки…
Доннер. Ноги…
Мартелло. Я вижу его сейчас как живого – по подносу в каждой руке, ругается на чем свет стоит… подожди, что я такое говорю?
Доннер. У него не было ноги.
Мартелло. По подносу в каждой ноге… Ты что, нарочно сбиваешь меня с толку?
Доннер. Он был прав. Он все правильно понимал. Разницы действительно никакой нет. Мы пытались делать вид, что наше антиискусство, полное выкрутасов и разочарования в реальности, чем-то отличается от прежнего искусства, почитавшего разум, историю человечества, логику и прочие допущения. Но для одноногого солдата и для батальона таких же, как он, увечных – одноногих, одноруких, одноглазых, – и то и другое казалось жестокой насмешкой. И тем не менее мы по-прежнему занимаемся все тем же, сидим и измышляем очередной выверт. Но, как ни крути, единственное, что можно сказать в защиту моей скульптуры – это то, что она съедобна.
Мартелло. А в защиту моей – то, что она вызывает улыбку. Как ты ее находишь?
Доннер. Это символ?
Мартелло. Нет, метафора.
Доннер. Почему у нее солома на голове?
Мартелло. Это не солома, а спелая пшеница. Это ее волосы. Я долго выбирал между золотой канителью и спелой пшеницей, но я не знал, где взять канитель, и уже порядком намучился, доставая жемчуг для ее зубов.
Доннер. Зубы вышли похожими на искусственные.
Мартелло. Разумеется, потому что это искусственный жемчуг. Как и рубины, из которых сделаны ее губы. А вот груди тебе понравятся.
Доннер. Да? Они съедобные?
Мартелло. Вообще-то да, но вовсе не предполагалось, что их кто-то будет есть; я просто использовал настоящие фрукты для их изготовления и настоящие лебединые перья для ее лебединой шеи. Не знаю вот только, что делать с ее глазами: звезды здесь будут несколько неуместны… Ты не помнишь, глаза у нее не походили на два черных омута?
Доннер. О ком ты говоришь?
Мартелло. О Софи, разумеется!
Доннер. Ты хочешь сказать мне, что вот этот кошмар– портрет Софи?
Мартелло. В метафорическом смысле.
Доннер. Мартелло, ты скотина!
Мартелло. Что?
Доннер. Ты законченный подлец! Неужели для тебя нет ничего святого?
Мартелло. Не горячись, Доннер, я никого не хотел обидеть.
Доннер. Кто дал тебе право насмехаться над ее светлой памятью? Я тебе этого не позволю, черт побери! Боже, у нее и без того была достаточно трудная жизнь, чтобы после смерти над ее красотой насмехался фокусник от искусства… (Доннер ударяет по скульптуре, выбивая у нее изо рта жемчужину)
Мартелло. Успокойся, Доннер, ты выбил ей зуб!
Доннер (практически плача). О Софи… Я не могу думать о красоте, не вспомнив при этом твою невинную грацию, твои волосы, подобные…
Мартелло. Спелой пшенице…
Доннер. Золоту. Твой трагический взгляд… твои глаза словно…
Мартелло. Звезды…
Доннер. Два бездонных омута, а когда ты смеялась…
Мартелло. Жемчуг твоих зубов…
Доннер. Твой смех звучал словно серебряный колокольчик, спрятанный между твоими рубиновыми губами…
Мартелло. Серебряный колокольчик!.. Эврика! – я спрячу серебряный колокольчик у нее на груди…
Доннер…подобной…
Мартелло…двум спелым грушам…
Доннер. Крепким молодым яблочкам…
Мартелло. Нет, грушам. Ради всего святого, следи за собой, Доннер!
Доннер, охваченный горем, обнимает статую.
Доннер. О милая Софи… Я пытался забыть о тебе навсегда, но достаточно… одного цветка… цветной ленты… обрывка мелодии… вида реки, текущей под древними мостами… дуновения лета…
Сцена 4
Комната в Ламбете. [7] 1922 год.
Это не то помещение, что в трех первых сценах. Комната предстает перед нами под музыку аккордеона, типичную для Парижа, но должно быть понятно, что действие тем не менее происходит в Лондоне.
Молодой Битчем, которому лет двадцать пять-тридцать, захлопывает кожаный чемодан и начинает затягивать на нем ремни. Двадцатидвухлетняя Софи стоит у окна, откуда открывается вид на город. Битчем и Софи одеты так, словно собрались выйти из дома.
7
Ламбет – район Лондона на противоположном от Вестминстера берегу Темзы, имевший в начале XX в. богемную славу.