Хулистан
Шрифт:
– А если все же подумать? – хитро сощурился мой собеседник. – Вот вы, Роберт Ганн, гражданин Соединенных Штатов Америки, проживающий почти все время вне страны, считаете ли вы себя хозяином своей страны, можете ли вы сказать о себе, что именно вы и есть власть?
– Хариф, – сказал я уже увереннее, – я не политик. Меня вообще не интересует политика. Меня больше волнуют биржевые котировки. А в Штаты я приезжаю лишь раз в год – заполнить налоговую декларацию и освежить впечатления памяти.
Здесь я на всякий случай соврал – про налоги.
– И даже в выборах не участвуете?
– Конечно, нет. Какой смысл? Все равно они выберут того, кто им нужен, – ответил я неосторожно.
– Кто это «они»? – наигранно удивился Хариф.
– А то вы не знаете? Корпорации! Это они выбирают президентов. Но не думайте, что вы поймали меня на слове! Я понимаю, куда вы клоните. Так
– Бобби, но ведь не губернаторы решают самые важные вопросы государства, не они начинают войны, не они проводят экономические реформы и не они распоряжаются огромными государственными средствами? – возразил Хариф.
– Но и не президенты! Важнейшие вопросы внешней и внутренней политики опять же решают корпорации. Над решением этих вопросов трудятся сотни профессионалов, чтобы президент – по факту – просто озвучил готовое решение и дал ему официальный ход. Но заметьте себе при этом, что корпорации – это не какой-то тайный элитный клуб, где все находятся в сговоре и в согласии. Каждая из влиятельных корпораций имеет свои интересы и старается их максимально лоббировать на государственно уровне. Так что политические устремления корпораций часто взаимно диаметральны. Вот в результате этой конкуренции мы и имеем сбалансированную политику, некую компромиссную стратегию управления государством, которая в каждый момент времени четко отражает не только расклад сил в обществе, но и – как результат влияния – приоритеты развития государства в целом. Корпорации – это не одни лишь миллиардеры и миллионеры, всякие там президенты компаний, члены правления и топ-менеджеры. Это еще и десятки тысяч простых акционеров, а также обычных служащих и рабочих компаний, чье благополучие напрямую связано с процветанием этих самых корпораций. Таким образом мы и получаем, что демократия в постиндустриальном обществе все же остается главным инструментом управления. Она всего лишь проявляется не на уровне воли отдельного гражданина, а опосредствованно – через финансовые структуры, которые подключают в борьбу за свои интересы также и общественные организации, СМИ, формируя и укрепляя в обществе заказ политикам на совершенно определенные решения. И поэтому совсем не важно, хожу ли я на выборы или нет. Каждый раз, покупая акции той или иной компании, делая даже обычный шопинг или направляясь в банк за кредитом, я совершаю свой выбор – и он автоматически учитывается. А если еще прибавить к этому работу других государственных институтов, – Конгресс, Сенат, Верховный Суд, – которые постоянно конкурируют меж собой за влияние, то становится совершенно очевидно, что власть в странах развитой демократии находится под неусыпным контролем граждан и служит, в конечно итоге, народу!
Я замолк, иссяк, выдохся, выплеснув на своего собеседника весь накопившийся за долгие годы невостребованный запас банальных истин, которые вдалбливал в меня мой мир. Я всегда с некоторым презрением относился к политике вообще и политикам в частности. Как, впрочем, и ко всему, где властвовали расчет и ледяная воля. Моя гедонистическая натура бунтовала, когда меня пытались втянуть в чуждые мне игры честолюбий и тщеславий. Все эти партии, профсоюзы, общественные движения, эти продажные газеты и бесстыдная зазывальная шумиха были мне смешны, а иной раз и омерзительны. Я не столько знал, сколько угадывал, что за всем этим стоит чей-то определенный интерес, а меня хотят всего лишь прогнуть под ступеньку, по которой этот кто-то пройдется налегке к вершине. И я говорил им: хрен вам, засуньте свои прокламации и агитки себе в задницы! – и шел долбить подружек или курить травку с друзьями. Я знал, что мир благополучно разберется со своими проблемами и без моего жертвенного участия. И что даже лучшим моим участием будет неучастие. Я и не участвовал – к своему и всеобщему удовольствию. Но сейчас, когда этот хитрый толстяк, пытаясь мне что-то свое впихнуть, покусился на мой гребаный мир, который и был мне мил тем, что позволял посылать себя на хер, я не мог не встать на
«Демократия – это когда каждый делает что хочет, а все вместе – что надо!» – подумал я про себя вдогонку. И я согласен был делать «что надо», при условии, что мне разрешают делать, что я хочу.
Судя по растерянному виду Харифа, мое красноречие подействовало на него если не сокрушающее, то отрезвляюще. Он наверняка надеялся, что легко со мной справится при помощи своих дурацких вопросиков и собственных на них неоспоримых ответов. Но я нашел, что ему ответить – и теперь он, очевидно, срочно проводил в уме инвентаризацию и модификацию возможных контрдоводов.
– Да, Бобби, – выдавил он после минутного таймаута, – вы, оказывается, неисправимый демократ.
– Вот только не надо вешать на меня идеологические ярлыки, дорогой Хариф! – сказал я со спокойствием победителя. – Я – обычный здравомыслящий эгоист. И будучи эгоистом, я вижу, что демократическое устройство общества дает мне максимум возможностей для удовлетворения моих самых эгоистичных желаний. И при этом требует от меня совсем мало. А мне только этого и надо. Или вы хотите сказать, что ваша цветная деспотия чем-то лучше?
– Конечно – лучше! – удивился Хариф моей бестолковости.
– Не смешите! Пойдите скажите это своим «фиолетовым» и «синим». Уж как им, наверное, весело живется, прогибаясь под тяжестью этой ваши Пирамиды.
– Бобби, вы в корне неправы! – возразил самоуверенно Хариф. – Вы заблуждаетесь! И сейчас я вам это докажу!
Хариф выпустил длинную струю дыма, смял окурок в пепельнице и насмешливо сощурился на меня.
– Вот вы называете себя здравомыслящим эгоистом. И говорите это так, словно хвалитесь своей неповторимостью.
Он на пару секунд замолчал, как бы давая мне возможность что-то возразить. Но возразить мне было пока нечего, и он продолжил:
– А кто – не эгоист? Кто – спрашиваю я? Разве только сумасшедшие или гении? Но это уже, извините, аномалия! Даже орущий младенец, требующий, чтобы ему дали сиську или подтерли попку, уже эгоист! На эгоизме и построен этот мир. На наших эгоистичных желаниях. На наших страхах. На нашей порочной лени. На нашей дикой воле, которую мы обнаруживаем сразу, как только мир припирает нас к стенке. Хотя воля эта отнюдь не всегда агрессивна и направлена вовне. Она может быть направлена и на себя, на принуждение к смирению перед непреодолимой силой обстоятельств – срабатывает инстинкт самосохранения. Эгоизм – это те же животные инстинкты, слегка облагороженные нашим интеллектом. А наш интеллект – самое действенное оружие нашего эгоизма. И он же – наша ахиллесова пята! Животные действуют в собственных интересах исключительно силой. Там все просто: сильный жрет слабого. А у человека есть еще и интеллект, с помощью которого можно воздействовать на другого человека – и через который возможно воздействовать на него же самого! Мы, обреченные жить в обществе эгоистов, ничуть не лучше животных, если отбросить всю эту псевдо гуманистическую шелуху, все эти стыдливые разглагольствования о свободе, равенстве и братстве, употребляемые лишь с целью прикрыть фиговыми листочками демагогии наши постыдно-эгоистичные, но, в сущности, такие естественные желания. Мы – питаемся друг дружкой! Каждый миг своей жизни! От этого – крошку любви, от того – кусочек участия, а иного, если повезет, сожрем целиком без всякого угрызения совести!.. Разве это не правда, дорогой мой друг?
– К чему эта грохочущая оратория, Хариф? – спросил я озадаченно. – Я не совсем понимаю, что вы мне хотите доказать.
– А к тому, Бобби, что на основе наших эгоистичных устремлений и строится любое общество! Никакого братства! Никакой справедливости! Меж хищниками не может быть братства! Меж хищниками может быть лишь война, в которой самые сильные сбивают слабых в стаи, чтобы стать еще сильнее! Опять же – во имя, прежде всего, собственных эгоистичных устремлений. Ибо вожаку, мой друг, всегда достается лучшее от общей доли: лучшие куски мяса и лучшие суки в стае!
– Да причем здесь суки?! – возмутился я. – Мы, что, с вами о волках беседуем?
– А какая принципиальная разница между волками и людьми? – изумился театрально Хариф. – Лично я не вижу никакой разницы между волчьей стаей и человеческим сообществом, будь это тоталитарный режим или ваша хваленная западная демократия. Схема-то одна. Внизу – слабые. Сверху – сильные. А над всеми – вожак. И заметьте, что слабые должны еще радоваться, что в стае есть вожак, иначе бы все друг друга перегрызли. Не лучше ли, для слабого, довольствоваться обгладыванием костей, которых всегда вдоволь в сбитой стае, чем посягать на большее, рискуя шкурой?