И бывшие с ним
Шрифт:
Юрий Иванович сидел на полу, привалившись к стене, слышал затылком ее дрожание; гудело в подошве огромного здания, там в печатных цехах ветер от роторов машин не давал натечь из соседних цехов теплому духу клееварок и линотипов. Всякий раз в рассказах Лохматого, когда на «Веге» убегали из городка, беглецов догоняли, а «Вегу» с вожделением или бешено, хищно крошили топорами или сжигали. Между тем Лохматый был равнодушен к прототипу своей «Веги» — к «Весте», не сманить было его выйти на два дня куда-нибудь на Большую Волгу даже в шестидесятые годы, когда он бражничал и мог поехать на сборище с выпивкой неизвестно куда. Но, помнил Юрий Иванович, летом пятьдесят второго, когда маринист и Вера Петровна после свадьбы приплыли в родной Уваровск на «Весте» и подарили ее восемнадцатой школе, а другими словами — бросили надоевшую «Весту» и поплыли обратно в Москву в каюте-люкс на рейсовом теплоходе, Лохматый лелеял «Весту». Шпаклевал, затирал, красил, заделывал пробоины. Молодожены отстряпали
Маринист с низу дал телеграмму, встречать сбежалось пол-Уваровска, в горсовете накануне обсуждалось, не спустить ли воду из пруда, ведь не пройти яхте по обмелевшей Сейве. Кто-то из уваровских видел ту яхту, будучи в Москве: красное дерево, ковры и зеркала в золотых рамах, взята в качестве трофея и подарена вождем маринисту, в тот год он стал дважды лауреатом Государственной премии. Не врал уваровский, яхта существовала, были зеркала и ковры, только никто ее маринисту не дарил. После Победы трофейная яхта принадлежала Московскому пароходству, тяготила речников своей ненужностью, у нее отсутствовал реверс, прежний владелец, фашист, видно, признавал только движение вперед. Речники были рады передать яхту на баланс Академии художеств, маринист — он тогда развелся с первой женой и жил радостями свободы — обежал с бумагой полдюжины художников с именами, собрал подписи и стал владельцем яхты. В салоне яхты устроил свою выставку, ходил с компаниями на водохранилища, там жил подолгу. Провести медовый месяц на воде вздумала Вера Петровна, ведь она стала женой художника, стоявшего в ряду известных мастеров-маринистов эпохи, преемника Айвазовского, Боголюбова в России, Хокусаи в Японии и Тернера в Англии. Вера Петровна была обречена жить его жизнью, служить ему, понимать; картину, изображающую морской вид или баталию на воде, она называла марина. Мысль о медовом месяце на черноморском теплоходе отдавала пошлостью; костер, этюдник, труженица-река с баржами, с помостами пристаней, с плотами, влекомыми буксирами-замурзанцами, — вот с чего молодожены должны начать жизнь. Вера Петровна видела, как яхта под гром духового оркестра подходит к Уваровску, сверкает на солнце бронза поручней и иллюминаторов. Председатель горсовета, у которого она после провала на вступительных экзаменах в Московский университет год работала секретарем-машинисткой, подносит хлеб-соль. Возле председателя его жена, отец Веры Петровны, ее сестра Калерия, называемая Лерой в семье, подружки, она посмешит их, изображая, как домработница говорит о ее муже-маринисте: «Такой педант, такой педант, ест мясо только с рынка».
Оркестр гремел, подносил хлеб-соль председатель, подружек она посмешила рассказом о домработнице. Одного не сбылось — не стояла Вера Петровна на борту трофейной яхты, а сидела на средней банке шлюпа «Весты». Немыслимо на судне без реверса пройти шлюзы, ходить по рекам. Накануне медового месяца товарищ мариниста, адмирал, устроил так, что моряки передали московскому морскому городскому клубу шлюп «Веста» — с указанием имени мариниста. На шлюпе пришли из Мурманска матросы, совершая поход в честь какой-то даты.
«Весту» встречали на реке пониже плотины; отцы города стояли на плотике, жиденьком, старом, здесь полоскали белье бабы с ближних улиц. За спинами отцов города — оркестр, городская гордость, он состоял из одной разветвленной семьи, дальше — толпа, за толпой пространство, изрытое старателями в войну и заросшее вереском. По верещатнику бродили козы и несколько коров, брошенных ребятишками без надзора по случаю шумного события на берегу. Когда председатель горсовета зачитывал постановление о зачислении мариниста в почетные граждане, тяжело прискакала корова, гонимая оводом, и с шумом влезла в воду близ плотика. Волна, к досаде председателя и его окружения, дошла до их ног: плохонький плотик просел. Но что было делать, водная станция с пристанью, с флагштоком находилась выше, за плотиной, на пруду.
Юрий Иванович и его друзья глядели на «Весту» кто с недоумением: не тех встречают, а кто и едко, небрежно, не прощая маринисту его большой лодки. Ждали красную яхту с белыми парусами, подарок вождя, яхту с отметинами на носу, следами фон-баронского герба. Почему-то они считали, будто яхта красная, если сделана из красного дерева, и будто непременно там был фон-баронский герб.
Юрий Иванович тогда оглядывался: неужто другие не чувствуют того же? Председатель говорил речь, то и дело называя мариниста «лауреатом Сталинской премии» и «живописцем нашей великой эпохи». Стоявший в оркестре с ближнего краю однокашник Юрия Ивановича Тихомиров, крепенький парнишка по прозвищу Батун, дул в мундштук своего альта. Притом делал губами, будто прихватывал что-то вкусное и обсасывал. Теперь Юрий Иванович понимает, что председатель, военный моряк,
Понимал теперь Юрий Иванович так же, что происходящее у плотика летом 1952 года для его однокашника Бутуна-Тихомирова имело свой смысл. Самолюбивый, как все невысокие ростом, он видел случай выказать себя на общественном мероприятии. Врожденное чутье говорило Тихомирову, что жизненный успех может обеспечить лишь служение чему-то большему, нежели семье, пусть семья музыкальна, сбита в одно, так что чужак не просунется; что если сегодня город гордится оркестром-семьей, то завтра будет равнодушен, ведь все стареет, а послезавтра пойдут анекдоты, как оркестр за день проводил трех жмуриков «на гору», и всякий раз подносили, и как затем в горсаду на танцах оркестр вместо фокстрота заиграл похоронный марш. Врожденное чутье еще многое подскажет Тихомирову, в начале восьмидесятых он, председатель райисполкома, задумал строить в Уваровске административный дворец, называемый при своих «мозговым центром».
В то давнее лето после отъезда Веры Петровны и мариниста они кружили по пруду на «Весте» — Калерия Петровна, Лохматый, десяток ребят, составляющие школьный географический кружок. Сейву запрудили Строгановы в XVIII веке, как ставили здесь железоделательный завод. «Веста» проходила между глинисто-ржавыми лбами свай, затянутых песком, делала круг в заливчике, образованном островком, — при шуме мотора заметалась коза с козленком — и свисавшими над водой буграми. Бугры скрывали остатки строгановского завода, а может быть, их крепостцу. Вывернув из заливчика, «Веста» плыла вдоль обжитого берега: сюда выходили зады пригородного села Черемиски, стоявшего на месте строгановской заводской слободы.
В горловине пруда мотор выключали, бег «Весты» слабел, она тыкалась в плотину. Проезжал по плотине лесовоз с черными цилиндрами газогенераторов за кабиной, весь разболтанный. Стойки у прицепа гуляют и машут цепями, загрузочные люки дымят, крышка у ящика для топлива оторвана. Тряхнуло машину на просевшей середине плотины, из ящика выбросило чурки.
Уехал лесовоз, белеют на настиле чурки, пахнет теплой пылью и сладким сосновым дымком. На плотине лежала выдернутая днями черная, будто гнилой зубище, дубовая свая с присохшими кусками сукна, пропитанного дегтем во времена первых заводчиков. За плотиной Сейва мелкая, с низкими берегами. На левом берегу запольки — изрытое старателями место с веретенцами вереска на буграх, оттуда и прибежала пестробокая корова и пустила волну на плотик и замочила ноги отцам города, встречающим знаменитого земляка. За запольками темные тесовые крыши крайних улиц, за ними в излучине Сейвы погромыхивает, поблескивает стеклом крыш завод, он заложен Демидовыми в конце XVIII века и называется новым в отличие от старого, строгановского.
От завода Сейва уходит в леса, к пароходам, к большим городам.
Голоса у них перехватывало при назывании больших городов, такое время жизни. Одним в команде подходило к четырнадцати, другие перевалили за эту границу отрочества и юности. Седьмые классы рассыпались, ребятня уезжала поступать в пермские, в свердловские техникумы и в ремесленные училища, городок бедный, не всякая семья могла тянуть парня до десятого. Из двух седьмых собрали один восьмой, Юрий Иванович остался в Уваровске заканчивать десятилетку заодно с Гришей, сыном машиниста, а машинисты были деповская аристократия, с Васей Сизовым, сыном директора мелькомбината, с Леней Муруговым, сыном райвоенкома, с Колей Сухановым, сыном заводского лекальщика первой руки. Юрий Иванович решил за себя, некому было решать, отец погиб в сорок третьем, мама силилась создать вторую семью и уехала в Астраханскую область с вдовцом, хлесталась там с его детьми, дед все не мог взять в толк, в каком классе учится внук. Такое время жизни, Юрий Иванович хмелел от шума поезда, от вида белых плетей рельс, от голоса московской дикторши, выпевающей название городов.
Тогда, при торжественной встрече у плотика, образ красной яхты убавил, умалил «Весту» в их глазах.
Ныне они дивились своей слепоте, почтительно любуясь мощными скулами, ее мощными шпангоутами, стянутыми дубовым планширом. На банках «Весты» не примащивались, а располагались — так они были широки, вольны, можно разлечься и раскинуть руки.
«Веста» была шлюп, морское двухмачтовое судно. Десять весел, трансовая доска для навески мотора. Прежде, при жизни на флоте, «Веста» числилась в расписании крейсера: так считали со слов мариниста, ее посылали на берег за важным гостем.