И бывшие с ним
Шрифт:
— Вода твоему дедке поможет, — сказал единственный тут мужик. — Брать из Западенки.
— Чо говоришь, давно там воду не берут, в Западенке-то, — возразила старушка с гладкой головкой, подсела на лавку к Юрию Ивановичу. Прислонила к кирпичам ладошки, темные, как сухие листья.
Баба Липа неуверенно вспомнила:
— Ровно недавно еще, после реформы, там брали воду…
Юрий Иванович смотрел на мужика, пережидал.
— Знаю, вовсе завалили родник в Западенке, — сказал мужик, едва баба Липа умолкла. — Надо в таком случае откопать. Склепухин тогда пал на покосе… Из ночной смены да сразу за литовку… Дело после войны, мужик изробленный. Повезли, кто-то и вспомни про Западенку. Свернули, подъехали. Склепухин малость разгреб породу… силенок-то нету. Видно, вода блестит. Срезали пикан, свистульки из них еще делают, из дудок этих. Положили Склепухина,
— Баяли, вода там целебная, — сказала соседка Юрия Ивановича. — Поранят руку, короста ли какая, обмакивают в Западенку.
— Мало ли что скажут, — буркнула Анна.
— Не умели пользоваться, — сказал твердо мужик. — Самому надо расчищать Западенку, тогда польза. То и затягивает, чтоб каждый сам расчищал. В аптеку за таблетку и то поди плати.
Юрий Иванович оделся, Анна послала мужика закрыть ставни. Через кладбище ремеслуха ходила в общежитие, бывало, в потемках лупила камнями по окнам часовни. Мужик угодливо подхватился.
— Где же дедушке докопаться самому до воды… ведь лежит, — просительно сказал Юрий Иванович в спину мужику. Тот, как отвернул последний ставень, перепоясал его кованым штырем и конец втолкнул в отверстие, легко ответил:
— Он глухой, мать далеко у тебя, ты сирота, вместе получается один человек. Что ты, что он… Копай: место знаешь?
— Вроде как в конце лога.
— Ну да, ближе к железной дороге. Над родником стоял шатер, сгнил давно, а столб стоит.
Низкий голос мужика наполнил уши шумом, смотреть на него было холодно: ворот косоворотки висит, голая грудь.
Юрий Иванович бросился вниз, по тропе. Скорее, скорее к дедушке. Вылечат его!
Остановился. Он еще спросит у мужика! Все, все тот знает, что мама в Астраханской области, что дедушка травой лечился, что глухой с юности. Бегом поднялся к часовне, постоял перед запертой дверью. Не знал, о чем еще спросить.
Начни ему говорить тогда, что мужик балаболка, работать не хочет, кусочничает, по воскресным дням в ряду нищих старушек собирает в горсть монетки, что из разговоров богомолок, в бессилии перебирающих свои и чужие горести, узнал о глухом старике и его внуке — начни ему такое говорить, криком бы оборвал.
Он добрался в свой конец, открыл дровяник, уложил и привязал в салазках лопату, штыковую и гребалку, и каёлку. В доме взял жестяной бидон. Отправился в Черемиски. В больничку его впустили. Дежурил Кокуркин. Юрий Иванович поднялся в палату. Темно. Кокуркин подтолкнул: «Буди, ничего». Юрий Иванович пошел на круглый, как камень, белый предмет, высвеченный луной в просвете между шторами. Приблизившись, он с испугом понял, что свет обнажал голый череп деда. Подержал влажно-холодную, будто одетую в кожаную перчатку руку деда. Рука ответила, пальцы чуть согнулись, удерживая руку внука. Нестерпимо было чувство вины перед дедушкой, одиноким, закупоренным в свою глухоту.
Вышел под луну, потащил салазки, сперва по дороге к ферме, дальше по целине. Краем лога, местами проваливаясь по пояс, выбрался к железной дороге. Там закружил, расшвыривал снег, проваливался, все в логу и поверху было изрыто старателями. Коленом наткнулся на торчок, оказалось, обрезом шпалы, притащенным, должно быть, ребятами на костер. Вспахал окрестности лога, не находил столба от навершия над родником. Разрывал снег вокруг всякого приметного кустика, отыскал старые всосанные землей бревнышки. Они раскрошились под каёлкой, оставив желобки в каменнотвердой глине. Под вечер побрел в город за ломом, на улице его увидели Леня Муругов и Гриша Зотов, они в сумерках с ребятней помладше играли в клюшки. Друзья увязались за ним, Юрий Иванович отдал нести лом сильнющему Лене. Он в темноте тюкал глину. Лом выворачивал руки, друзья просились помочь, он не давал: самому надо. Не пошел ночевать ни в больничку к дедушке, ни к теткам, заночевал в путейской будке по ту сторону дороги. Утром обходчик указал далеко в сторону: дескать, родник там был, Юрий Иванович не слушал, бил ломом. Обходчик днем вернулся, отнял лом, повел к себе в будку, покормил, убеждал, что сруба у родника не было, а бревнышки, вчера нашаренные парнишкой, остались от старательской закопушки. Юрий Иванович не слушал, рыл на прежнем месте. Друзья явились кучей, привезли дров, запалили костер, чтобы земля оттаяла. Позже Юрий Иванович поймет: костер разводили, чтобы он погрелся или обсох, когда взмокнет. Приходил Федор Григорьевич, ничего не говорил, его, стоящего в стороне, Юрий Иванович видел всего, других видел и не видел, будто
Конец зимы и весну — до возвращения лесничего из больницы, он перенес операцию и поправился, — Юрий Иванович жил у Калерии Петровны. К ней, сломленной вероломством сестры и бегством Лохматого, Юрий Иванович теперь относился, будто к старшей сестре; вставал раньше нее, ставил чайник и разогревал вчерашнюю кашу, бывало, только что не силком приводил на занятия географического кружка, гладил ей платья и тогда же отнес подшить белые чесаночки. Она похудела, как-то потемнела лицом; однажды Юрий Иванович, дожидаясь ее в доме у Федора Григорьевича, слышал, как завклубом мелькомбината, горбатенькая пожилая женщина, бывшая княгиня, говорила Федору Григорьевичу:
— Лера стала неавантажна, похудела, погасла… считает, обречена погребстись в Уваровске.
Прежде Юрий Иванович поглядывал с одобрением на горбатенькую: она бесстрашно разнимала драки на танцах в своем крохотном клубе, срывала марлевые занавески и перевязывала порезанных, теперь слушал с враждебностью горбатенькую, он-то видел, как у Калерии Петровны дрожали руки, держащие серебряные часы Лохматого. Ничего более о Калерии Петровне сказано не было, он запомнил из разговора фразу горбатенькой: «Эти истины не оставляют желаний» — как видно, по причине ее непонятности. Впредь он считал унизительной для Калерии Петровны дружбу с горбатенькой, стыдной, ее не любят, а она терпит. Наезжая в Уваровск в пятидесятых, в шестидесятых, разговоров с горбатенькой избегал — Калерия Петровна неизменно звала ее по случаю его приезда. После смерти горбатенькой узнал о ее причастности к его судьбе — не Калерия Петровна, а горбатенькая надумала убедить его поступить на филфак МГУ, и непременно на основное отделение, чтобы слышать и видеть старых профессоров; называлось имя пушкиниста Бонди; Калерия Петровна все пять лет учебы посылала ему деньги.
К весне Калерия Петровна сделалась нервной, нетерпимой на уроках. Стала ходить на станцию, дожидалась 34-го московского, Юрий Иванович мучался: ну что же она ходит, все ведь знают про Лохматого. В мае под началом Федора Григорьевича прошпаклевали, покрасили «Весту», кружили по пруду — под парусами и на моторе. Калерия Петровна с ними не плавала. Шлюп невзлюбила, велела унести зимовавший у них на кухне анкерок с «Весты», дубовый бочонок литров на двадцать пять. О походе на Каму не слушала, занятия географического кружка стали обрядом: объясняла им принципы составления карт. Конические проекции, звездно-равноугольные, азимутальные. Сердилась: бестолочи вы, вам бы не карты, а картинки с елочками и моржами на льдинах! Команда готовилась к походу. Они проводили дни с учебниками на «Весте», экзамены сдавали кое-как, восьмой класс — не десятый. Закупали крупы, набили сухарями мешочки. Юрию Ивановичу снились песчаные, в солнце, берега, большие города у воды. Оставалось два экзамена. В одну ночь их, шестерых, на «Весте» выбросило из Уваровска, так что прострелили за две недели Сейву, Каму до низовьев, Волгу, Рыбинское море, шлюзы — цепляясь за сухогрузы, за буксиры, и очутились в Москве.
Накануне их бегства Калерию Петровну вызвали в районо, там инспектор поздравила ее с окончанием учебного года, с возвращением отца из больницы и предложила подать заявление об уходе из школы. Инспектор дважды начинала говорить о Федоре Григорьевиче, дескать, теперь, когда прооперирован лесничий, отец Калерии Петровны, доктор не заинтересован, не подтвердит своего авторства. После чего инспектор достала карту архипелага Табра, сложенную до размера карточной колоды, и звучно шлепнула о столешницу.