И бывшие с ним
Шрифт:
Удерживая друг друга, они сошлись глазами в глаза. Смешалось их частое горячее дыхание.
— Кто?.. — выговорил Юрий Иванович. — Кто первый спляшется?
Отскочив, он остался стоять на одной ноге. Носком второй сильно ударил о песок и затем сделал каблуком «ковырялочку», так яростно, что вырванный песок хлестнул ее по юбке.
— Кто первый спляшется? — легко подхватила она. Подбоченилась и ударила о землю всей подошвой присогнутой ноги.
Вновь, радуясь своей легкости и слаженности, они поскакали, держась лицом друг к другу. Вновь завертелись на месте — она, придерживая руками юбку, у Юрия Ивановича одна рука вбок, другая на затылке.
— Еще! Еще! — твердила она.
Юрия
Не дождались они Лохматого на разрезах, Юрий Иванович, влюбленный в учительницу с ночи под зарницами, налетевшими из-за лесов, чтобы ему открылась ее красота и ее слабость, глядел с тайной нежностью и жалостливостью, как запнется она вдруг на слове, вскочит и просит пристать — послышалась бегущая за деревьями машина. Выскочит на берег, глаза шалые, а вернется, глядит, как девчонка. У костра ей делать ничего не давали, сыпалось у нее из рук.
Осенью ее отца парализовало, положили в больничку к Федору Григорьевичу; Лохматый стал жить у нее в открытую — в железнодорожном поселке, в одном из домов довоенной постройки, называемых итээровскими, приземистыми, из тесаного песчаника. Летом крыльцо с каменными ступенями оплетено вьюном, под окнами цветники. В итээровских домах жило деповское начальство, машинисты, передовики, директора и некоторые учителя железнодорожных школ. Внимание парнишки из итээровского дома к уваровской девочке означало приближение к жизненному успеху, ее простодушная бабка могла поощрять ухаживание парнишки словами «итээровской барыней будешь».
Директор школы и инспектор районо вызывали Калерию Петровну и предлагали прекратить сожительство, на переменах ребятня ухмылялась вслед красавице. Юрий Иванович искал на ее лице следы ночной тайной жизни, изводил себя мыслями о своей порочности; непрестанно думал о ней и о Лохматом. Однажды Леня Муругов нарочно уронил ручку — а сидели они с Леней на первой парте — полез под стол. Юрий Иванович полез за ним, увидел в страшной близости круглые необычайной красоты колени Калерии Петровны и тут, обезумев, ударил Леню, так что дружок с воем выкатился и лег в проходе между партами.
День начинался с радостной мысли о Калерии Петровне. Безотчетно собирался, проходил в кухонку. Дед ставил на стол забеленный чай, хлеб, холодную картошку и бутылку с постным маслом. Ели, задавали корму своей единственной козлушке, выходили на улицу.
Улица пустынна, темна, ни огня, чиста после ночной метели. Дух молодого снега знобил ноздри, при каждом слове легонько опалял гортань; холод прогонял дремоту. Когда они поворачивали за каменное зданьице начальной школы, за спиной хлопнули ворота — кто-то отправлялся следом. Скоро их на улице шестеро — двое идут впереди, двое догоняют; на той стороне улицы свет вспыхнувшего окна пересекла фигура. Скоро улица оживлена скрипом снега под ногами, голосами подгоняемых стужей людей. Рабочие перекликаются.
— Доброго здоровья, дядя Степан, приемник-то купил?
— Вчера в лес ездил, жердь для антенны вырубил. Рябины привез, сладкая…
— Сладкая, косым глаза вправлять… Это кто с нами, Юрий?
— Юрий, здорово!.. Работничек подрос!
— Работничек — из чашки ложкой, — отвечал Юрий Иванович.
Его по-свойски хлопали по плечу:
— Такой нос про праздник рос, а ты его в будни носишь.
— Г-гы, — отвечал он сконфуженно.
Тогда, в детстве, Юрий Иванович дивился: что объединяет в одном потоке известных на улице матерщинников и выпивох, самых бросовых хозяев, способных зимой пустить на дрова забор, и уважаемых, работящих людей?.. Какая сила гонит их к деповской,
Его ум искал какую-то пружину в этом механизме утренней общности. Возвращался с работы дед. Внук тянул за рукав спецовки, тот кряхтел, поворачивался — освобождался от тесной одежды. Умытый, сидел в нательной рубахе на диване, благодушный, медлительный, полный сознания своей значимости.
— Дедушка, что вы в депо-то делаете? — спрашивал Юрий Иванович.
— Работаем, милый сын, — отвечал дед.
Постукивая просевшими досками тротуара, выходили на дорогу, по старинке называемую трактом. Здесь разделялись — заводские уходили по тракту в глубь Уваровска, там уж прогудело, просипело, — лучше сказать, такой хриплый и шипящий голос был у заводского гудка, его слышали за прудом в Черемисках. Деповские сворачивали влево по тракту. Оставляли сбоку «гору», черный от сосен холм кладбища. Далее тракт шел по заполькам. Впереди живо поигрывали огни станционного поселка.
Там после подключения к магистрали новой ветки, после расширения локомотивного депо поставили мужскую и женскую школы. Они стояли в утоптанном вольном дворе. Ограда из прутьев, заостренных под кузнечным молотом. На уроках школьники слышали паровозные свистки, лязгающие удары автосцепки. За зданием железнодорожной амбулатории вспухал клуб паровозного дыма, ветром его протягивало через кроны деревьев. Тогдашний Уваровск был беден: ремонтный заводишко, элеватор, мелькомбинат, артель инвалидов, артель «Красная швея». Между тем железной дороге было под силу опекать две свои школы. Учились в тесноте, в две и в три смены, но в тепле. Вовремя завезен уголь, из окон не дуло, парты выкрашены. Директоров железнодорожных школ районное начальство звало по имени-отчеству, учителя держались десятилетиями, они жили в казенных квартирах, им завозили дрова, уголь, картошку и капусту из подсобного хозяйства, они получали годовые железнодорожные билеты во все концы Союза.
С тропинки, огибающей деповский забор, Юрий Иванович всякий раз взглядывал на школы, черные, тяжелые, лежащие в снегу, будто баржи. Они тихи, освещены лишь вестибюли, там пусты крючки раздевалок и белеют жестяные, для питья, бачки, с воронками, откуда змейкой высовываются бронзовые трубочки.
Сразу за проходной оказывались под стеной депо. Юрий Иванович, перескакивая через рельсы, догонял рослого деда. На верху стены шипел, сочился кипяток из неведомо зачем выведенной трубки. Следом за пыхтящим паровозом входили в огромные ворота, из дымных глубин депо дуло в лица. Проходили цех подъемочного ремонта, котельный, здесь дед начинал мальчиком в клепальщиках и стал глохнуть, шли затем вдоль пролетов, дорога у деда была своя, он не слышал ни накатывающего мостового крана, ни окриков: «Берегись!»
В углу заготовительного цеха две двери, за которыми обрывается пол, выложенный торцевой плашкой, дальше идет земляной пол. Левая дверь ведет в литейку, правая — в кузницу. Дед доставал из шкафчика фартук; раньше, бывало, Юрий Иванович также надевал фартук и помогал разжигать горн; тогда же, зимой с пятьдесят второго на пятьдесят третий, он норовил спрятаться и тихонько сидеть одному, выдумывая бесконечные случаи про себя и Калерию Петровну: она шла через пруд к отцу в больничку, проваливалась в заметенную прорубь, а Юрий Иванович ее вытаскивал; или они встречаются в Москве на улице, он инженер, на нем шевиотовый китель, как у начальника депо, и т. д. Сбегав за нарядом для деда, если наряд не выдали с вечера, Юрий Иванович уходил в литейку. Там в заливочном отделении тепло, печи уже включены, бывало, первая смена даст пару теплых картофелин и стакан молока, заливщикам полагалось, у них баббит и прочие вредные сплавы. Юрий Иванович прятался за шкаф, запахивал пальтушку и грезил.