И на Солнце бывает Весна
Шрифт:
– Итак, соучастник подпольной группы Николай Звянинцев, будешь еще строить из себя невинное дитя? У меня, - он поднялся, внимательно перелистывая бумаги в папке, - двенадцать доносов от жильцов дома по улице Чернышевского, где свидетели дают показания: вы слушали немецкие, а также иные профашисткие и западные, капиталистические голоса, вели их расшифровку, оригиналы которых находятся у следствия, - он достал сделанные моей рукой записи, которые были дома у Эрдмана.
– Я только помогал! Эрдман просил меня, и я... только переводил!
– видимо, при слове "следствие" во мне тогда проснулся и четко заговорил его наипадлейшество Трус. Поняв, что никто и никогда не поверит правде, я решил, что стоит срезать углы. И Евгений Пряхин, старый чекист, понял это, раз и навсегда поймав меня на крючок.
– Ты знал, что
– Поэтому я и говорю, что ты - соучастник прогерманской группы. Возможно, что невольный. Но это тебе еще предстоит доказать, - он растянул последнее слово по буквам и вцепился в меня угольными глазами.
Я не знал, что ответить. Я выпил дрожащей рукой воду, половину пролив на воротник.
– Ну вот, опять замарался, - сказал Пряхин.
– Ладно, с тобой мы еще продолжим. А теперь у меня будет другой разговор, точнее, его продолжение на новую, так сказать, тему, с твоим отцом...
Сержант понял эти слова, как приказ. Он поднялся, сложил набранные листы вместе, положил перед собой на стол и отдал честь. Каждый шаг выверен, четок, словно младший сотрудник органов госбезопасности был проверенной и надежной машиной. Дверь открылась, и к нему присоединился второй. И, пока они меня не увели из комнаты, которая все эти годы считалась моей, у меня была секунда, всего секунда, и я верил в нее...
Я посмотрел на отца, и да - наши глаза все-таки сошлись. Сейчас, когда я порой достаю чудом сохранившиеся фотографии, я понимаю (в юности не придавал значения) как сильно мы с ним похожи - внешне, особенно глазами. Может быть, и характерами тоже, время и судьба не дали понять мне этого. Но тогда мы смотрели друг другу в глаза, и в эту секунду я видел, я знал - он меня не ненавидит! Папа тогда... боялся за меня. Я был уверен, что ему хотелось остановить этих вытянутых молодчиков, которые вот-вот уведут куда-то, в холодную и злую неизвестность, а может быть, и в полную безвестность, меня, его единственного сына. И дорогого. Да, в эту секунду, о которой я потом так много думал и вспоминал, он бесконечно любил меня, просил прощения. За то, что был плохим отцом, который вечно был занят работой, или встречался с так называемыми друзьями-номеклатурщиками, или собирал барский хлам по деревням, а на сына... не оставил времени. И то, что я бродил без дела в поисках друга, идей и смыслов, - он не винил меня. Я знаю!
Прости меня, папа! Прости меня! Если бы я мог... ну вот, и ты, Миша, прости меня, что я, старик, расплакался, размазал по страничке чернила, и тебе теперь так затруднительно читать эти строки. Может, они не нужны вовсе, и их стоит просто вырвать и переписать, но у меня совсем мало времени. Вот теперь и ты видишь, какая величайшая странность, несправедливость нависла над нашей семьей, будто злой рок. Я не сумел найти дружбы, согласия и мира с отцом, и потерял его. Для чего, что я уяснил? Ведь стал таким же, как он, и не имею понимания теперь, спустя годы, уже со своим сыном. И надеюсь, глупый старик, очень надеюсь, что у тебя, Мишенька, всё будет совершенно по-другому. Жизнь дана нам для радости, которая недостижима, если ты не имеешь мира с близкими. И нет страшней и откровенней секунды, когда ты понимаешь всё, но исправить ничего не можешь. Я искренне желаю тебе, мой милый внучек, вырасти достойным сыном и стать любящим отцом. Будь хорошим, обязательно будь!..
11
Я положил тетрадь на колени. Нет, не имею я права читать это! Человек советский, может быть, не открыл бы чужие записи. Читая такие сцены, он сгорел бы от стыда, понимая, что увидел чужие, адресованные не ему откровения. Что ж, я дитя иного времени и века, с детства воспитан телевизором, который только и учил заглядывать в окна и узнавать частные подробности.
Поднявшись и отойдя к берегу по привычному уже маршруту, я обернулся к своему домику, невольно оценивая его на фоне других. Он казался худым, бодрым, вытянутым стариком - уверенным и знающим себе цену, не желающим понимать, как он стар и несовременен. Его соседи были не младше его, но прикрыли морщины штакетником или сайдингом,
Так я навсегда убедил себя больше не возвращаться к моральной стороне своего посвящения в чужие семейные тайны.
Уже можно было идти встречать отца, и я медленно зашагал в сторону дороги. Во второй половине дня ветер почти стих, пришла летняя духота, хотя в лодке, на открытой воде, наверняка было свежее. Конец июля выдался мягким, приветливым, теплым, но склонным к переменам, дождям и грозам. Вспомнилось, что уже завтра мне нужно быть не здесь, на уютном берегу, где так приятно обдувает влагой, а бегать по городу, как собака-ищейка, в поиске новостей, или, что еще хуже, редактировать чьи-то новости, сидя среди белых стен и мониторов. Я уже заранее устал, лишь подумав об этом. А не взять ли мне в ближайшее время отпуск, пусть даже на недельку, за свой счет, как теперь принято, ведь никакого другого отпуска и не бывает...
На стоянке оказалось свободное место рядом с моей машиной, так что отец точно не ошибется, когда приедет. Я решил прогуляться вдоль забора, закрывающего доступ посторонним в дачный кооператив. Положив руки в карманы, я смотрел на высокую железнодорожную насыпь - именно здесь и проносились с гулом электрички. Вверх, закрывая широкими листьями щебенку, плотной массой тянулись какие-то лианы - может быть, хмель. Да, странно устроен мир - весь, не только человеческое общество. Вот эти растения с головками-хоботками, все время стремятся куда-то, растут, в слепоте своей пытаясь ощутить пространство впереди. Их главная цель - тянуться к теплу и солнцу. Если и есть в корнях, теле и этой головке зачатки разума, то он подчиняет себе растение, требуя ежечасного стремления к высоте. Нужно опередить других, если получится, запутать их, обмануть, увести с правильной дороги, помешать. Впереди - солнце! Но, растянувшись вдоль высокой насыпи, поднявшись на нее, лиану здесь ждет не солнце, а рельсы. Может быть, она от несовершенства своего примет блеск стали за луч, и положит свою чемпионскую, достигшую наивысшей цели, голову... Браво, хмель, или как там тебя зовут - неважно! Ты первый. Но смотри, уже с ревом несется кто-то. Он промчится по тебе, ничего не почувствовав: ему, такому огромному, нет дела до тебя и твоей маленькой души. Палач убьет походя, даже и не заметив тебя. И не тронет тех, кого ты обманул, кого оплел и сбил на долгом пути своем к мнимому солнцу...
За спиной посигналили, я обернулся - отец припарковался, подал знак из окна. Я помахал в ответ и побежал навстречу. Именно побежал, хотя не было никакой необходимости. Это привычка, традиция, хотя... ни одно приходящее на ум слово не подходило. Я помню себя примерно с трех лет, и детство для меня - это ожидание возвращения папы с работы. Зная примерное время, когда он должен приехать, я садился у окна и ждал, никакие игры и даже мультики не могли меня отвлечь - я томился и грустил, если он задерживался. И хотя я вырос, и самому давно бы пора иметь детей - я бегу к отцу, когда давно его не видел, не могу просто идти.
У меня с отцом сложились близкие отношения, хотя и мне, как Николаю Звягинцеву, приходилось видеть его урывками. Конечно, бывало всякое, но с годами я поумнел и стал более снисходительным и терпеливым, в том числе, например, и к постоянному отцовскому бурчанию. Он нередко говорил, что у него ко мне много претензий, и главная из них - моя излишняя самостоятельность. В двадцать лет я заявил, что ухожу из дома, буду работать и параллельно учиться, снимать квартиру, жить с девушкой. И мне удалось выстоять в том скандале, и только спустя два годы найти примирение. С тех пор прошло почти десять лет, я самостоятелен, правда, так и не создал семью. Но... зато могу теперь поделиться радостью от покупки дачи.