И на Солнце бывает Весна
Шрифт:
– Мама, держись! Не плач, меня отпустят! Всё будет хорошо!
Один из провожатых больно сжал мой локоть, я в ответ лишь свел брови и опустил голову. Будь, что будет.
Меня вновь вывели на лестничную площадку. Спускались мы так быстро, что я будто летел и ждал, что вот-вот сорвусь и, ломая шею, кубарем покачусь вниз. Когда же передо мной распахнули дверь парадного входа, я обрадовался свежему ветерку и солнцу, которое, казалось, не знало и не могло знать о совершаемых на земле злодеяниях и несправедливости. Сердце сжалось от пьянящего запаха цветущей сирени. Фиолетовый огонь деревьев во дворе показался мне жгучим, прощальным, кладбищенским. Весна земли была отравлена этим дурманом. Но я знал, что там, далеко-далеко, на прекрасном безгрешном Солнце царила самая настоящая Весна, она была так недосягаема, что не слышала крика, когда мне впервые в жизни
Яйцелоговый обернулся и посмотрел так, будто сказал: "Какие снега, какие вечные льды, я удавлю тебя немедленно!"
Он опустил на моих окнах шторы, и я уже не мог видеть, куда меня везут...
Ехали мы недолго. Остановились лишь на мгновение, к водителю подошел кто-то, и спустя мгновение он тронулся, резко завернул и выключил мотор.
Впрочем, закрытие штор оказалось лишней затеей, возможно, так требовалось по правилам. В доме работников НКВД, во дворе "семидесятки" я бывал прежде, потому сразу узнал его. Но это было в какой-то чужой, неведомой жизни, с которой я, видимо, уже не имею ничего общего. Нет больше времени дружбы моего папы и майора Пряхина. А ведь они были так близки с детства, всегда поддерживали друг друга, папа доверял ему... Теперь человек, которого я лишь недавно тепло называл дядей Женей, устроил мне допрос, а отец сидел молча и белее мела. Судьба его, скорее всего, теперь была до боли похожей на мою.
В серый дом мог попасть не каждый. Мне вспомнились слова Карла Леоновича, сказанные прошлой весной в день нашей встречи, что лучше бы и не попадать. Как он был прав! Дом был автономным, во дворе стояла своя водонапорная башня, имелась котельная и даже магазин. И все ради того, чтобы никто не мог узнать об иной, жуткой стороне этого здания под номером семьдесят. Помимо хозпостроек тут располагалась и тюрьма - такая же серая, как и основное здание, похожая скорее на массивный сарай с круглыми решетчатыми окошками.
Меня вытолкали из машины, повели. Я смотрел под ноги, потом стоял лицом к стене, мне хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать противных лязганий петель и замков. Меня ввели, и с тяжелым ударом двери за спиной, в душном мире одиночной камеры для меня навсегда закрылось мое беззаботное, светлое прошлое. Я - в тюрьме, а значит, преступник. Мое пребывание здесь уже можно принимать как доказательство этого, ничего больше не нужно. Но ведь я ни в чем не виноват... Я присел на голую холодную кровать, поджал под себя колени, и, вцепившись руками в волосы, сидел так очень долго. Может быть, я и на самом деле совершил что-то ужасное, противозаконное, просто сам этого так и не осознал? Вдруг Карл Леонович и вправду был не тем, за кого себя выдавал? А раз так, мне нет, и не может быть оправдания.
Весенний день неспешно отгорал, и лимонный свет его, с трудом проникая через решетку, блекло отражался квадратиками на шершавой стене.
А вдруг и правда я...
Этот ползучий "вдруг" - черный, писклявый, как камерная мышь, но при этом злой и холодный, словно судья, пришел ко мне после заката и шептал, шептал на ухо свои липкие мысли, приводил все новые и новые тошные доводы.
Карл Эрдман - агент фашисткой Германии?.. И он действовал не один. Большинство людей, с кем водил знакомства, особенно немцы, у которых он доставал книги (я же помогал их покупать!) также по данным госбезопасности были вражескими элементами. Я качал головой, больно кусая ладонь, прося внутренний голос, эту неумолкающую в тишине и одиночестве сволочь замолчать. Временами мерзкий "вдруг" соглашался уйти, но потом подступался ко мне вновь и нашептывал гнусь с самого начала. Он заходил все с новой и новой стороны, колол острыми ногтями душу, обволакивал меня холодным мороком наползающей ночи. Я ежился, надеясь забыться во сне, иногда видел обрывочные, перемешанные с несусветной чушью образы минувшего долгого дня - я плыл по реке, и за мной в полном обмундировании гнались сотрудники НКВД. Порой они глубоко ныряли, хватались за мои ноги и тянули ко дну. Потом видел девушку с черными косичками, но говорила она голосом Пряхина. Слышал птиц - далеких, плачущих протяжно в далеком небе. Затем я стоял, мокрый и босой, в пустом и темном храме.
Лязг засова вынудил меня поднять воспаленные веки. Караульные принесли какую-то баланду в железной миске и ушли, а я провалился в глухой колодец сна, но только на миг.
Меня ударили по ногам, и только я вскочил, получил ладонью по щеке. Я едва успел рассмотреть обидчика. В темноте камеры он возвышался черным силуэтом, и в широких галифе он напоминал толстую стрелу. Человек молчал, и, убедившись, что я пришел в себя, просто ушел.
Я с самого утра ничего не ел, но на миску смотрел с отвращением. И когда вновь опустил голову, то снова услышал лязг, шаги и получил новый удар. Так продолжалось несколько раз за ночь, мне умышленно не давали спать, и, не в силах терпеть, я с трудом поднялся и стал ходить, покачиваясь, из угла в угол. Несмотря на боль, обиду и усталость голова прояснилась, будто пролилась свежая, холодая струя воды. Как долго будут насиловать меня? За что? Не в силах стоять, я рухнулся на койку, но, услышав скрип двери, поднялся. Мой мучитель не отходил от двери, всё время следил в глазок. Время стерлось, тишина залепила уши, словно глина. Я уже не мог поднять голову, и, понимая, что надо мной вновь стоит этот изверг, я мысленно попросил помощи у Бога, чтобы боль от удара не была такой сильной. Но меня не трогали. Теперь я увидел не своего мучителя в галифе, а яйцеголового провожатого. Злоба дрожью прокатилась по всему телу, захотелось улыбнуться и сказать: "А, и тебе сегодня не до сна?" Но я молчал, глядя на его маленькие, как у Гитлера, усики.
– Ну что, Звягинцев, желаешь во всем сознаться?
– я впервые услышал его голос, и он показался тонким, визгливым, как у истеричной женщины.
– В чем?
– прошептал я.
– Во всем, - и он протянул мне бумагу.
– Ни тебе, ни нам нет смысла тратить время, зачем лишние допросы и муки? Правильно я говорю?
– он смотрел на меня, не моргая, и глаза казались нарисованными на бледном безучастном лице.
– Ведь всё совершенно ясно, Звягинцев. Ясно, как днем!
Я не находил сил прочесть то, что мне подсунул яйцеголовый, и, стараясь собрать волю и внимание, смотрел, как он расхаживает из стороны в сторону, как медведь в клетке, и чеканит рубленными фразами:
– Отпираться совершенно бессмысленно. Твоя вина полностью доказана. Следствие располагает восемнадцатью доносами на тебя, - он остановился, согнулся, я чувствовал запах чеснока и ждал, когда закончится эта мерзкая пауза:
– Первый донос на тебя поступил еще в начале весны, партийную бдительность проявил товарищ Гейко, - он говорил так, будто доставал из рукава френча главные козыри.
– Степан Степанович сообщил нам о твоих связях с антисоветским элементом, но он как честный человек не мог даже догадаться, что ты связался с целой группой врагов советского народа. С группой, хорошо законспирированной и отлично подготовленной для ведения подпольной, изощренной подрывной деятельности. Ведь об этом ты, конечно, ничего не говорил Гейко, когда принес статью о вашем главаре?
– Если бы всё было именно так, - я удивился спокойности своего голоса.
– То тогда в чем смысл, мотив писать об Эрдмане в газету и тем самым выдавать так называемую подпольную банду?
– Да, ваша группа действовала нагло, на удачу. Возможно, вам поступило задание из Германии легализоваться, это мы выясним очень скоро. Товарищ Гейко оказался проверенным и бдительным идейным борцом с такими, как ты и твои подельники. Не на того напали! И не только он. В доме на улице Чернышевского жильцы дали подробные показания о вашей шайке, паролях и тайной сходке. Каким надо обладать изощренным, кощунственным воображением, чтобы желаемую вами победу мирового зла на всей планете - фашизма, именовать весной мира? Наглецы, мерзкие служаки! Знаешь, как лично мне, человеку, прошедшему гражданскую войну, было противно соглашаться с тем, чтобы подождать и не брать вас всех и сразу! Но я выполнял приказ, и мне нелегко было ждать сегодняшнего дня, когда наконец-то раскрыли вас всех.
Я не знал, что ответить на этот бред.
– Мы следили за вашим главарем, Эрдманом, за его подельниками и тобой, единственным русским, завербованным в немецкой профашисткой группе. Благодаря проверенным людям нам удалось в самом начале, можно сказать, в зачатке предотвратить вашу попытку передать шифровку в Германию под видом научных работ. Собственно, ваша наглая вылазка дала следствию последние улики.
– То есть, Карл Леонович все-таки... попытался передать рукописи?
– Да, именно! Но ему не удалось отправить шифровку дальше Воронежа. Так вот!