И на Солнце бывает Весна
Шрифт:
Меня вновь опустили в мертвый мир камеры и оставили одного... надолго.
Надолго.
Написал это слово с красной строки специально, и задумался - какое небольшое, короткое слово, на листе выглядит маленьким, но означает оно минуты, бесконечные, горькие, слитые в единообразный тяжелый поток дней. Два раза в день мне приносили баланду - жидкую пшенную кашу, и я привык к ее недосоленному вкусу. Я царапал ногтем на стене каждый раз, когда меня кормили - именно так я мог понять, сколько дней прошло. Когда набралось двенадцать отметин, меня впервые вывели во двор.
Я стоял, жмурясь от
– Сынок, мне разрешили свидание! Столько дней я просила! И не дали ничего тебе передать, не разрешили, а я так хотела...
– Мама, не плач, - я пришел в себя, ее голос привел меня в чувство.
– Как папа?
– Я не знаю! Но я должна сказать! Поверь, тебе надо во всем признаться, ради нас и себя!
– Но я ни в чем не виноват.
– Я верю, - она помолчала и потупила взор. Мама всегда делала так, когда ей приходилось врать.
– И отец тоже верит.
– Они хотят, чтобы я написал донос!
– Тише!
Я почувствовал движение за спиной. Мама обернулась к надзирателям, и они что-то приказали жестами.
– Сынок, будь разумней! Очень прошу тебя!
Ее увели. Больше мы уже никогда не виделись. Забегая вперед, скажу, что моего отца сняли с должности - формулировка не касалась меня, но причина лежала на поверхности. Его перевели из Воронежа в Новосибирск, где он работал радиоинженером на каком-то эвакуированном предприятии, они с матерью жили в нищете. В конце сорок третьего он был осужден на десять лет за вредительство на производстве и пропал в лагерях. Мама умерла тихо и страшно, скончалась от горя, живя у чужих людей. Говорят, она работала прачкой и ютилась в какой-то насквозь продуваемой времянке...
Мне горько писать об этом. Я взял на себя страшный грех, думая, что спасу их жизни. Никто и никогда не знал, что я натворил. Я исповедуюсь перед тобой, Мишенька, и только перед тобой. Никому, и деткам своим будущим не рассказывай об этом страшном, трусливом моем поступке. Он никому не помог.
После еще четырех дней в камере я, вспоминая лицо мамы... подписал ту проклятую бумагу, надиктованную майором Пряхиным...
13
– Почему встал так рано? Не спалось?
– голос отца отвлек меня. В тетради осталось не более пяти листов.
– Да я и не ложился, пап.
– Что так? А я спал, как убитый.
– Рад, что отдохнул. Завтракать будешь? Я сейчас что-нибудь соберу.
Летнее утро разгоралось быстро, ничто уже не напоминало о вчерашнем дожде, и день обещал быть душным. О том, что сегодня нужно работать, думать не хотелось.
– Ты куда планируешь ехать?
– спросил отца, когда ели шипящую на сковородке яичницу.
– Собираюсь в гараж.
– Отлично. Сможешь тогда мусор с собой взять выбросить? Я целую коробку хлама собрал.
– А что сам-то не можешь?
– Боюсь не успею, дел очень много.
– Вечно у тебя отговорки. Ладно, помогу.
Мы положили в его багажник короб - он оказался так тяжел, что один я бы не справился. Пожав руки, расстались, я провожал взглядом машину отца, положив руки в карманы, пока она не скрылась за поворотом.
И вот я один... И вот он - понедельник, летний, жаркий, зовущий к неге и безделью. Самый худший из всех возможных понедельников. Уже через полчаса я ехал за рулем по песчаной дороге, с завистью глядя на вечных дачников - пенсионеров в плавках и панамах, с темно-коричневыми от загара плечами, они неспешно бродили по участкам, поливали цветы и грядки. Но и они остались позади, я вырулил с улицы Горького на развилку Северного моста, и скоро стал одной из множества песчинок огромного, ревущего моторами города. Я спешил к событиям нового дня, чтобы рассказать о них читателям.
К полудню, посетив выставку и встретившись с каким-то депутатом, устав от разговоров, вечных пробок и жары, я поехал в редакцию на Московский проспект. Рабочий день, казалось бы, только начался, но я уже устал и мечтал скорее вернуться на берег, развалиться в кресле и, конечно же, ничего не делать. Сказывалась ночь без сна. В корреспондентской работали шестеро коллег, остальные были на заданиях. Я хотел заставить себя расшифровывать интервью, но вместо этого без цели читал что-то в интернете и потягивал чай. Кто-то положил мне ладонь на плечо:
– Сереж, к нам пришел интересный гость, можешь побеседовать?
– я повернулся. Редактор нашего портала Юля - худенькая, как всегда, излишне накрашенная, улыбалась. За ее спиной стояла женщина в летнем платье.
– Познакомься, это - Ольга Фадеевна Рудева, краевед, - сказала редактор.
– Думаю, нам стоит подготовить несколько репортажей. Тебе надо будет сходить на экскурсии "Воронеж пешком", Ольга Фадеевна тебе все расскажет.
Ну вот, хоть что-то интересное, подумал я.
Я подвинул от соседнего стола кресло для посетителя и предложил чаю, при этом успев включить диктофон. Сам иногда поражаюсь, насколько мои действия доведены до автоматики. Ольга Фадеевна отвечала на вопросы, рассказывая о недавних экскурсиях - "Воронеж театральный", "Древний город Воронеж". Из папки она доставала фотографии, распечатки прежних публикаций.
– Много фото выложено в нашей группе в социальных сетях, если понадобиться, их можно тоже использовать на ваше усмотрение, - говорила краевед.
– Там есть и анонсы будущих экскурсий.
Слушая, я также на автомате успел найти эту группу и подписаться. Обещав быть послезавтра на пешей прогулке по городу, я, сам не понимая почему, решил спросить:
– А вы слышали что-нибудь об истории дома номер семьдесят на Володарского, в котором жили чекисты?
Краевед молчала, с интересом глядя на меня. Легкая улыбка говорила - я задел какую-то особую тему: