И на Солнце бывает Весна
Шрифт:
Передо мной стоял вовсе не мой лучший друг, а незнакомый человек, сухощавый, лет сорока, в длинном белом халате. Он сжимал пухлый кожаный портфель. Бросились в глаза его впалые щеки и неприятная длинная бородка. Он шевелил тонкими усиками, словно насекомое, которое в полумраке не может найти жертву, но с помощью этих слегка влажных локаторов пытается нащупать мое тепло. Его голос скрипел, как форточка в стылом доме, и я так устал быть всё время в тишине, что почти на каждый его вопрос огрызался невнятно, просил его исчезнуть, будто человек в халате был таким же миражом, как Эрдман, но уже совершенно из другого, липкого, затяжного кошмарного сна.
Я знал, что, если у меня и есть несколько вариантов будущего, то завидного среди них не представлялось вообще. Первый, самый маловероятный, почти фантастический - меня отпускают на свободу. Но кем я буду там, в этом мире? Изгоем, отщепенцем? Мне не доверят даже выпускать стенгазету в самом отсталом колхозе, я буду жить, как клейменный, в нищете и презрении, и все будут молча ждать, когда же я, Иуда, по законам жанра наконец-то наложу на себя руки. Второй вариант, самый вероятный - я получу срок за соучастие в группе, и жизнь моя скорбно завершится где-нибудь на окраине страны, и последнее, что я увижу, кутаясь от холода в дырявый ватник - колючую проволоку и вышки лагеря. Я знал нескольких людей, которые просто исчезли из нашей жизни. Среди них был и профессор, мой преподаватель истории в Харькове. Его тоже обвинили в соучастии в какой-то право-монархической группе, а виной был донос студента, что в лекциях он "грубо искажал правду о царском времени и давал положительные оценки последним правителям династии Романовых". Он пропал в тридцать седьмом году. Его-то обвиняли в любви к царскому строю, которого уже не было, а меня - в соучастии нацистам. Куда страшнее...
Но я и не мог знать, что ожидал меня иной, третий вариант, и этот Кощей как раз был его соучастником. Он задавал и задавал дурацкие вопросы, ни один из них я не помню, водил перед глазами какой-то палочкой, щелкал костлявыми пальцами над ухом. Казалось, он весь был пропитан хлоркой, больничной мёртвой чистотой, холодом глухих коридоров мрачной лечебницы. Одним видом он заставлял ненавидеть себя. Слабый, тщедушный человек. Я знал, что, несмотря на потерю сил, даже тогда я мог бы одним ударом сбить его с ног. Врач чувствовал свою силу и, видимо, думал, что владеет мною, как подопытной крысой, и может сделать всё, что пожелает. И, прочитав агрессию в моих глазах, проскрипел:
– Не делай глупостей, спокойнее... иначе - укол.
Я отвернулся, стараясь не дышать. Хотелось зажмуриться так сильно, чтобы просто исчезнуть из этого мира и очнуться в иной реальности, где всё иначе. Где нет зла, подлости, лжи и порока. Где я совсем другой. Но реальность оставалась одна. И в ней я был плоским червём, мерзким, жалким гадом под чьим-то грубым сапогом.
Врач ушел, так и не объяснив, зачем приходил. Ближе к вечеру меня вывели из камеры и по темным, ставшим уже знакомыми коридорам проводили в кабинет Пряхина.
Казалось, майор работал круглыми сутками, хотел, но не мог скрыть усталости. Это суровое здание также проглотило и медленно пережевывало его, сделав своим грозным и беспристрастным оружием. Но "серый дом" питался не только болью, что творилась в его застенках, он также медленно ел тела и
– Ну что?
– теперь он что-то писал, скрипя железным пером, поминутно макая его в большую, похожую на жабу чернильницу. Он ждал, будто мне было что сказать, добавить, сослужить ему в очередном "тёмном" деле, обличить каких-то новых заговорщиков.
Но я не отвечал. Мне даже не хотелось спрашивать: "Так что же будет дальше?" Не стоит теперь вымаливать спасения у человека, для которого нет ничего святого, который попрал дружбу, доверие. За служение языкастому богу "серого дома" он отдал всё, положив на красный алтарь душу, а заодно и души сотен несчастных жертв. Мне даже послышалось в тишине, как урчит ненасытное нутро дома НКВД.
– Ничего, - произнёс я.
Пряхин резко встал.
– Обвинение тебе предъявлено не будет, - вдруг сказал он, скрестив руки за спиной и отойдя к наглухо зашторенному окну.
– Значит, я невиновен?
– запела моя скользкая душа под сапогом. Слабая, измученная, она не слушалась моей воли, и пищала, пищала о спасении.
– Ты сам признался, что являешься невольным соучастником преступной группы, и помог следствию во всём. Ты - не враг родины, тебя просто ввели в заблуждение. Ведь так?
– Так, - поддакнул я.
– Так, вы же сами знаете.
Во рту пересохло, я хотел пить, или хотя бы сглотнуть слюну, но поперхнулся, будто в горле разбухла шершавой губкой моя слабость.
– Значит, в камеру я больше не вернусь, раз я не враг?
– Нет.
– А... как же? Домой?
Пряхин сел за стол, стал снова разбирать какие-то бумаги. Я сжал губы, хотелось закричать: "Хватит издеваться! Сколько же можно!"
– Знаешь, что это у меня?
– спросил Пряхин.
Я потупил взор.
– Вот это - свидетельские показания Коршуновой Марии Владимировны, двадцать первого года рождения, комсомолки, учащейся техникума, и Ермаковой Анастасии Сергеевны, того же года рождения. Тебе эти имена что-то говорят?
– Нет.
– Ещё бы. Хотя вы встречались, - он выдохнул.
– При весьма странных, подчеркиваю, странных обстоятельствах, если не сказать больше. За тобой вообще водится слишком много странностей и, похоже, им наконец-то найдено объяснение. Так вот, Коршунова и Ермакова свидетельствуют, что такого-то числа апреля примерно в полдень молодой человек нырял в реку Воронеж, громко выкрикивая лозунги религиозного содержания, а также иные бессвязные реплики. Далее. По словам сотрудников народной милиции, упомянутый молодой человек не был пьян, однако поведение его нельзя признать вменяемым. И ещё.
Пряхин достал из папки новый один лист.
– Согласно проведенному обследованию, врач Орловской психиатрической клиники Василий Олегович Беглых установил, что Звягинцев Николай Матвеевич, такого то года и так далее, нуждается в принудительной госпитализации для лечения острой формы шизофрении.
Земля поплыла из-под ног. Я задыхался. Казалось, что я снова плыву по реке, слышу отдаленный колокольный звон, а ноги стали ватными, и неведомая сила тянет меня в черную пучину, из которой смотрят два жестоких глаза.