И на Солнце бывает Весна
Шрифт:
– Я знаю, что скоро отсюда выйду, доказав, что здоров, - сказал я то ли ему, то ли дерзко заявив это судьбе.
И он посмеялся. А мне хотелось плакать, как ребенку, которого оторвали от матери, положив в темное и холодное место. Я и правда не мог знать, что будет дальше, и от этого страх только нарастал. Яша еще что-то говорил, и я старался не слушать. Безумец рисовал, иногда ухая и каркая, и под эти звуки я проваливался в затяжной, лишенный картин сон, однотонный и больной. Не сразу, но я увидел нашу квартиру на Плехановской, отца и мать, комнату и черный баян, похожие на жемчужины ряды его кнопок. Видел себя со стороны, глупого и беззаботного, каким уже не буду никогда. И потому я жалел того хрупкого мальчика, которого больше нет. Но, видя утраченный мир, я был спокоен и счастлив, будто ничего не происходило. Кошмар пройдет, и я вновь стану этим мальчиком, проснусь в своей комнате и уйду утром
И я спал, а кто-то из больных, может быть, в ту минуту склонился и смеялся над самым ухом.
3
Вечер опустился на землю, и гаражи в сумерках казались огромными мертвыми коробками, в тишине их железного мира стало неуютно. Я пошел закрывать гараж. Большой рыжий кот сидел у входа и смотрел наглыми и одновременно требовательными глазами. Покормить его мне было нечем, и он, сам быстро поняв это, убежал. Когда закрывал дверь, в кармане завибрировал телефон, и я подумал, что это мама хочет узнать, все ли в порядке. Но на экране выставилось - "Витя Малуха". Я удивился - мы созвонились редко, даже не помню, когда в последний раз. Вспомнилось, как недавно курили, без слов понимая друг друга. Мы и потом виделись каждый день в редакции, только он стал таким молчаливым и замкнутым, что я его не замечал. Редактор Юля недавно, жалуясь на качество его новостей, призналась, что хочет и не может его уволить - все-таки писать он умеет очень хорошо, но теперь словно потерял себя. Как высшую радость и избавление от мук Юля ждала его заявления по собственному желанию, боясь сама с ним заговорить о необходимости этого. Он никогда не скандалил, даже если редактор в пух и прах разбивала его тексты, не доказывал своей правоты. Если бы он поругался с Юлей, может быть, это было бы и к лучшему. Витю никто не понимал, да и он не понимал никого и ничего из происходящего. И вот он звонит мне.
– Серег, привет, - прохрипел он в трубку.
– Это я, узнал? Как дела?
– Да всё в порядке. А у тебя?
– Старик, можешь выручить?
– Что такое?
– Да понимаешь, ситуация... Позарез нужны две тысячи рублей, а лучше три. Срочно, кровь из носу нужно достать. Я бы никогда не стал обращаться, мне неудобно, но понимаешь - надо. Я очень скоро отдам, с аванса.
Я не любил таких просьб. Если бы мы друзьями, иное дело. Но я представил себя на его месте - стал бы я звонить Малухе, даже если прижало? Нет и еще раз нет. Хотя, кто знает, я же в трудную ситуацию, слава богу, не попадал. А какая у него может быть проблема? Явно она связана с выпивкой, ну, по крайней мере, без нее в истории, которую он умалчивает, точно не обошлось. В любом случае просьба его мне не нравилась. Да и, с другой стороны, я и сам ждал аванса, хотя на карточке что-то и было. Но не отдавать же последние Вите, даже если ему вдруг так надо. Это не разговор.
– Витя, извини, нет, никак не могу выручить. У самого знаешь, тоже, - я что-то еще добавил о каких-то проблемах.
– Понял, пока, что ж теперь, - ответил он.
– Я в понедельник не смогу быть в редакции, Юльке тогда передай.
– Ладно, передам, - сказал я, подумав, почему бы ему самому ей не позвонить.
Я поднял глаза, посмотрел на березы, различив среди ветвей пустые гнезда. И, закрыв дверь, уехал на дачу. Приготовив что-то поесть, замочил джинсы, намешав туда мыльной пены - порошка не было. Занять себя было нечем, но и читать тетрадь, которую так хотел найти, почему-то пока не хотелось. Раздетый, я прилег на кровать, взяв тетрадку с собой. В эту минуту я думал о Тане и нашем разговоре, о предстоящей в выходные поездке. Таня, кстати, говорила, что будет несправедливо, если тетрадь не отыщется. Будто знала, а точнее, верила, считая ее находку чем-то правильным, неизбежным и справедливым. Твоя правда победила, Танюша, умная хорошая девушка. Я нашел страницу, на которой закончил чтение, и вновь мысленно вернулся в мрачную клинику.
4
Мой сон растаял, исчез в шумном утре. Санитары объявили подъем. Я вскочил, пытаясь понять, где нахожусь, и увидел Яшу, который застилал постель и улыбался мне приветливо.
– Ничего, Коля, скоро ко всему привыкнешь, вот увидишь, - сказал он.
– У нас тут вообще строго, прям как в тюрьме.
Я не знал, как лучше назвать место, где был. Наверное, палатой. Здесь были только мужчины, одни давно встали и сидели на кроватях, иные стояли, кому-то санитары грубыми, но уверенными движениями помогали одеться. О том времени вспоминать нелегко, и эти страницы для меня самые тяжелые. Большинство дней, проведенных в больнице, я хотел бы забыть, навсегда вычеркнуть, если такое было бы возможно.
Нас повели на завтрак, давали какие-то лекарства, в том числе и мне, строго проверяя, чтобы мы их выпили, а не положили за щеку, а потом выплюнули. Что это были за медикаменты, не знаю, но они постепенно убивали тягу к жизни. Днем мы работали, я чаще всего носил ведра с водокачки. Она располагалась в лощине, у восточного склона которой находится несколько водозаборных скважин. За мной никто, казалось, не следил, но и убежать было трудно. Да и куда было бежать - все равно найдут и вернут обратно, меня даже некому было спрятать. Помню, что с запада территорию больницы ограничивала кирпичная подпорная стена. Вплотную к ней, врезаясь в холм, стояло здание дизельного корпуса. Водонапорная башня располагалась в западной части этого комплекса, в небольшом старом саду. Отдыхом для мены было посмотреть на Дон, его сильное, независимое течение. Мне тоже хотелось стать рекой. Свободной, бурливой, широкой. Еще я смотрел на дорогу, это и был подъездной путь, по которому меня привезли в колонию для душевнобольных.
У меня постепенно появились и другие навыки - я научился работать на швейной машинке, часто помогал на кухне. Но было и свободное время, когда можно было просто дышать, гулять среди аллей и думать. Думать, слава богу, никто запретить мне не мог, а вот отучить с помощью лекарств - без проблем. Я постепенно забывал о прошлом, не вспоминал о родителях, Карле Эрдамане и его теории, и о несчастной "группе" немцев и допросах забыл. Но так стало далеко не сразу. Этому глухому безвременью предшествовал острый, но бессмысленный пик моей борьбы.
Первое время я вел себя тихо, и больше присматривался к остальным, всё, что говорили врачи, исполнял безропотно. Обо всем и всех старался узнать у Яши, но не напрямую, а, пользуясь его болтливостью, сам наводил его на нужный разговор. Он хотел найти во мне друга, видимо, сразу поняв, что я и на самом деле нормальный, по крайней мере, веду себя лучше остальных. Но к его стремлению сблизиться я оставался глух. Да, он - художник, может быть, настоящий, или только говорит так о себе. Он не просил, чтобы ему дали холсты и краски, а когда к праздникам нужно было подготовить плакаты, он отказывался помогать. Но я не считал его здоровым. Порой Яша был весел и активен, дурашлив, а затем мог превратиться в озлобленного, агрессивного, замкнутого зверя, к которому лучше не подходить. Потом он начинал кричать, что нет смысла жить, что изверги не дают ему уйти из мира. И эти перемены настроения в нем никак не зависели от внешних обстоятельств. Наверное, его не зря поместили сюда, во всяком случае, во время приступов за ним следили так внимательно, что покончить с собой Яша не мог. Мне не хотелось понимать, что с ним, и почему происходит так. Все, то меня занимало - это желание выбраться отсюда. При этом мысль о том, что я буду делать в том мире, откуда меня привезли, кому там нужен, я оставлял в стороне.
Я взбунтовался не сразу, сначала думая, что в спокойной и рассудительной беседе докажу врачам, что совершенно здоров, и стоит пересмотреть мой диагноз. Но они не реагировали, и я становился злее. Ожесточения добавляло и то, что обстановка в колонии, люди, которые меня окружали, а также медикаменты меняли меня, и я знал, трезво понимал, что пройдет время, и я на самом деле стану невменяемым. Если здорового человека поместить в душную среду, где воздух буквально пропитан вирусами, его будущее очевидно. В устройстве людской психики все обстояло точно также.
С тех пор прошло сорок лет, но я до сих пор хорошо помню многих больных, окружавших меня в то сложное время. Кого-то могу назвать по именам, от других остались в памяти лишь жесты, привычки, повадки. Был парень, длинный и худой, и я приметил его, потому что внешне он казался совершенно нормальным. Но стоило ему заговорить, понимал, что у него - бред преследования. Беда в том, что он тоже хотел общаться со мной, как Яша, все его слова сводились к тому, что группа людей давно следит за ним, чтобы убить. Порой он отказывался есть и голодал сутками, чем и объяснялась его худоба. Он думал, что враги добрались до столовой и добавляют яд, причем - только в его тарелку. То, что его держат в лечебнице - тоже часть коварного плана. Наслушавшись в своей "прошлой" жизни о группах и врагах, я хотел закрыть уши. Казалось, что и там, где меня осудили, и здесь меня окружали нездоровые люди, помешанные на заговорах и шпионах так, что еще миг - и уже я начну во все это верить.