И на Солнце бывает Весна

Доровских Сергей Владимирович

Не вспомню имени и другого человека средних лет, с сухим лицом и впалыми щеками. Он запомнился тем, что лежал на кровати в странной позе, которую можно назвать "воздушной подушкой". Он лежал на койке, подняв шею, словно подушка и правда была, но невидимая, и он не испытывал неудобств от этого. В другом корпусе лежала молчаливая баба Дора - какие-то голоса давно запретили ей говорить. Было неловко и страшно смотреть на эту крупную старую женщину, которая никогда, даже в жару, не снимала большой шерстяной платок. Тусклыми глазами она смотрела на всех одинаково.

Больше других я жалел Людмилу, Людочку, как мы ее называли, девушку лет двадцати пяти. Она была такой сухой,

тоненькой и миловидной, что напоминала березку в поле. Люда со всеми здоровалась, улыбалась, и если бы я встретил ее в той, прежней жизни, то, скорее всего, влюбился бы с первого взгляда. Однажды нас определили работать вместе на кухне - чистить картошку. Ее пальчики сжимали клубень, и тонкая кожура спускалась лентой, падала в ведро с грязной водой. Можно было часами следить за ней, так аккуратно она умела, в отличие от меня, управляться с овощами, что я подумал, что из Люды получилась бы отличная хозяйка в доме. Она показалась мне такой чудесной, что я радовался тому, что мы сидели рядом, плечом к плечу, и нам предстояло еще очистить каждому по ведру. Хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, подбодрить, увидеть улыбку. Она была тиха и прекрасна в своей замкнутости, и я решил, что она находится здесь по воле самой судьбы - в том, страшном мире ее просто бы уничтожили, она погибла бы, как цветок под колесами грузовика.

И она, поправив выбившуюся из-под платочка русую челку, посмотрела на меня и спросила:

– Ты ведь Коля, да?

– Да, меня так зовут.

– Хочешь, Коля, я тебе расскажу о себе?

– Конечно, а то мы что-то молчим и молчим, - я смотрел на ее руки - одна сжимала картофелину, другая - маленький ножик. Я подумал почему-то, что, не дай бог, она полоснет им по своим венам, или сделает что-то еще. Несмотря на то, что она казалась нежной и миролюбивой, этот замерший в ладони блестящий сталью инструмент почему-то пугал меня. С нами на кухне были еще две медсестры, повар, и мне от этого стало легче.

Люда стала шептать мне на ухо, чтобы никто не слышал:

– Я родилась в желудке отца. Папа зачал меня, потому что он необычный человек, и способен на очень многое. После родов, когда я окрепла, он дал мне кольцо и сказал, что будет моим мужем. Правда, это кольцо у меня отняли, когда я попала сюда, - на ее глазах заблестели слезы. Нож выпал из руки и плюхнулся в воду. Санитарки сразу обратили на нас внимание.
– Очень жду его, а он не приходит. Его просто сюда не пускают, вот и всё. Как же мне быть?

– Успокойся!
– я обнял Люду, но санитарки отстранили меня, обхватили ее с двух сторон и увели. Оба ведра мне дальше предстояло почистить одному. Потом, вечером, я встретил ее на прогулке. Она сидела на скамеечке, и, увидев меня, заулыбалась, словно мы встретились в парке и можем отлично провести остаток дня. Но я прошел мимо.

Как же она была красива...

Была и еще одна очень красивая женщина, старше Люды лет на десять. Когда у нее случался приступ, она начинала танцевать, причем порой под деревьями. И кружилась она так красиво, что можно было только предположить, кем была она в своей "той" жизни, пока душа ее не сломалась, а тело не угодило сюда, в эту ловушку.

Других и не хочу сейчас вспоминать. Было много алкоголиков. Одному все время мерещились крысы на кровати, и он часто просыпался по ночам и звал на помощь. Другой дошел до того, что в приступе горячки видел перед глазами рожи, хватал их, невидимых для остальных, и засовывал в рот, лихорадочно жуя. Насмотревшись, наслушавшись, и поняв, что сойду с ума в кругу безумных, я решил бунтовать. Безумие вокруг непременно породит безумие внутри

меня. И я еще раз обратился к врачу, к тому самому Беглых, который определил мой диагноз, с требованием собрать врачебную комиссию и остановить мое совершенно ненужное лечение.

– Звягинцев, ты, наверное, забыл о своем прошлом?
– он смотрел на меня противными глазками, и я вспомнил, что еще в одиночной камере во время нашей первой встречи дал ему про себя прозвище Кощей.
– Да ты не просто шизофреник с раздвоенным сознанием, который может внезапно прыгнуть в реку и создать трудности для нормальных людей, а вернее, угрозу для них. Ты еще и враг нашей советской родины, да, враг, один из самых коварных и скрытых. И для чего тебе, больному на голову врагу, свобода? Чтобы вернуться и продолжить вредить?
– он придвинулся ко мне, заглядывая прямо в лицо, и если бы не два санитара за спиной, я бы непременно его ударил, даже если бы это сулило вечное пребывание в стенах колонии. Мне хотелось, чтобы его челюсть приятно хрустнула от моего кулака.
– Звягинцев, твое законное место - это тюрьма, лагерь, но ты по недоразумению пока находишься здесь, как будто лечишься на курорте, ешь хлеб, получаемый от труда честных, не таких, как ты, людей, и еще чего-то смеешь требовать?

И тогда у меня сдали нервы, особенно издевательскими показались слова о курорте. При этом слово "враг" я воспринял холодно и спокойно, потому что Кощей говорил его мне, а я знал, кто мы по отношению друг к другу. Ясно, что он-то пытался сказать от имени народа, но я-то знал, что такого права ему никто не давал. А значит, враг я, и самый настоящий, ему и никому более. И я принимал это совершенно ясно, и он тоже. И потому я сказал Кощею, что он, его отношения к работе, методы лечения людей и есть самые настоящие вражеские. Что он предал врачебный долг, отрекся от всего светлого, и служит темным силам. Я так и сказал тогда, хотя понимал, что мои слова, тем более подобные, занесут в какой-нибудь протокол или иную бумагу, доказывающую мою шизофрению.

Я ждал от Кощея любой реакции, но только не спокойствия. Лучше бы он ударил меня. Тем самым он дал бы разрядку, и, может, моя голова стала свежей, и я перестал бы выкрикивать бессвязные обвинения. Но я кричал, и голос звучал для меня как посторонний, будто вместе с истошным, переходящим в сипение и лай звуком я вырывался из ватного, непослушного тела. Рвался куда-то, стремился раствориться, стать легким, прозрачным, подняться к потолку, пройти через него и исчезнуть там, где нет столько зла, унижения и несправедливости.

Но вместо этого я подавился криком. Санитар сделал мне укол, и я провалился в беспамятство. Очнулся я, едва чувствуя, как сильные руки, крепким движением разомкнув и сжав мне челюсти, вливают в рот кружку сладкого сиропа. Вода ударила в нос, но большую часть я все же проглотил, закашлявшись.

– Ну как вы себя чувствуете теперь?
– спросил Кощей, склонив лицо надо мной.

Я захлебывался, словно опять плыл один-одинешенек посреди реки Воронеж, но не видел ни колоколов, ни старых храмов, ни проблеска надежды, а только холодную, пахнущую тиной и какой-то приторной сладостью воду, которая поглощала меня и тянула ко дну. И я уходил все дальше и дальше, и, хотя слышал людей, среди них не было того, кто хотел бы мне помочь спастись, вновь вернуться к солнцу и воздуху. Но удушье закончилось. Ком, что застрял в груди, исчез, и я снова видел белые стены, санитаров - крепких ребят, спокойных и жилистых, медсестру, сосредоточенного Кощея. Его бородка касалась моей щеки, и мне так хотелось схватиться и потянуть... но я не чувствовал сил.