И на Солнце бывает Весна

Доровских Сергей Владимирович

Люди обсуждали мое состояние, как что-то отдельное от меня самого. Я уловил взгляд санитарки. Девушка, строгая, с тонкими губками, лет двадцати. Она слушала Кощея, как профессора, каждое слово которого - откровение в медицине. И мой враг знал, что управляет этим процессом, и что его здесь ценят и уважают все, кроме, конечно, подопытного. Но я чувствовал себя так плохо, что единственное слово, которое часто повторялось, я запомнил. И уже потом оно стало для меня не просто словом, а кошмаром.

Инсулинотерапия. Или инсулиношоковая терапия. Бездушный метод лечения больных шизофренией. Говорят, что сегодня от него уже отказались, доказана его бесполезность. Но тогда, сорок лет назад, врачи думали иначе. Шизофрению пытались вылечить с помощью

инсулиновой комы. Все, что я помню об этом - это постоянный ступор и оглушение. Иногда я метался в постели, кричал, покрывался потом, у меня так текли слюни, что от них можно было задохнуться. Но все же часы, когда мне вводили каждый раз увеличенные дозы инсулина, были глухой пустотой. Каждый раз я словно погружался на дно реки Воронеж, и каждый раз с неимоверным трудом находил в себе последние силы, чтобы выбраться на поверхность. Меня бросали и бросали на это дно, и как будто привязывали к ногам камень. Чем больше была доза инсулина, тем тяжелее становился груз. Возвращался к жизни я каждый раз одинаково, чувствуя во рту отвратительный приторный вкус сиропа. И чем дольше продолжалось мое лечение, тем больше я превращался в безвольную рыхлую массу, в пластиковую куклу, у которой механически вращались конечности, глупо и однотипно моргали стеклянные глаза.

Я чувствовал себя лучше только в те минуты, когда разрешалось отдыхать среди аллей, сесть на одну из лавок, а лучше - прямо на траву. И, глядя сквозь плотную зелень липы на небо и солнце, я тихонько плакал и стонал, стараясь ни о чем не думать. Еще немного, совсем чуть-чуть, буквально несколько дней, и я уже не вспомню свое имя, прошлое, и продолжу жить только телом, а сам навечно останусь лежать камнем на дне реки. И это понимание вовсе не пугало, а казалось простой и очевидной истиной, и я начинал глупо улыбаться, мычать, протягивая нараспев буквы "м", "н", "о" и другие. Иногда я чувствовал, что становлюсь невесомым, и без труда поднимаюсь по незримой лестнице, забираюсь на облако и, свесив ноги, смотрю на огромный мир. Он кажется зеленым и тихим, но где-то совсем близко горят города и деревни, слышен рев танков, чужая речь. Под визг снарядов я срываюсь вниз и падаю, понимая, что лежу под липой, вокруг тишина, и никому в целом мире нет до меня дела.

Но в этом я оказался не прав. В один из таких дней, когда я с трудом отличал явь от видений, рядом со мной на траву присел плечом к плечу врач Лосев. Я раньше не особенно замечал его, хотя и знал его фамилию. У него были умные и спокойные глаза, и когда я внимательно посмотрел на него в первый раз, он в своем белом халате почему-то напомнил мне ангела. Я видел много людей в таких же халатах, но никто из них прежде даже близко не вызывал такой ассоциации.

Потом я не раз убедился, что Алексей Сергеевич особый человек, он отличался от большинства сотрудников чуткостью к больным. Было ему около двадцати восьми лет, то есть, не намного больше, чем мне. В нормальной жизни мы вполне могли бы стать близкими друзьями. Впрочем, мы ими стали и в условиях лечебницы. Думаю, что он искреннее хотел общения со мной, а не делал это только из врачебной необходимости. Алексей Лосев ко всем больным обращался только по имени-отчеству, с подчеркнутым уважением. Он жалел каждого из нас, считая такими же полноценными людьми, личностями. Потому и были у него, как я понимал тогда, открытые и скрытые конфликты с Кощеем. Кто из них был выше во врачебной иерархии, я не разбирался.

– Ваше лечение инсулином следует немедленно прекратить, - скал он тогда. Я слышал его голос как будто издалека, улыбался, словно был не в силах снять эту гримасу.
– Что в моих силах, я все для вас сделаю. Это не лечение, а самое настоящее убийство личности. Я не могу понять и не могу знать, за что вам это. И я не просто верю, - он замолчал и смотрел на меня, пытаясь понять, доходят ли до меня его слова, вовремя ли он вообще приступил к разговору.
– Я знаю твердо, что вы - совершенно здоровый человек, попавший в колонию для душевнобольных

по ошибке или чьему-то злому умыслу. В любом случае я буду добиваться отмены дальнейшего курса инсулиновой терапии. И вы придете в себя, обязательно придете. Слышите? Да просто обязаны!

А я молчал, и, поджав под себя ноги, смотрел на небо. Становилось жарко. Я уже не разбирал слов, но чувствовал рядом плечо Алексея Лосева, и мне было хорошо. И потому не сразу, но до меня дошел смысл размытой фразы, которая отрезвила меня:

– Нам приказано не говорить пока об этом с больными, но вам я доверяю и сообщу, - произнес врач.
– Сегодня утром началась война с Германией.

5

Признаться честно, я ждал дня, когда нам предстояло ехать с Таней в Богучар. Я подумал, что она, при всей внешней скромности и миловидности, все же бесстрашная девушка. Или, может, просто без опыта. Вряд ли бы ее родители обрадовались, узнав, что дочь едет на самый край Воронежской области, почти за три сотни километров ради какой-то старой куклы, да еще с человеком, которого едва знает. Мало ли что может прийти в мою голову по дороге?

Конечно, она мне доверяла, а это значило многое. Очень многое... для меня. Я слышал такую восточную поговорку, что двух людей разделяют десять шагов. И, чтобы им сблизится, каждый должен сделать свои пять шагов. И если ты их прошел, а человек остался на месте, значит, не стоит терять времени. Это не твоя судьба. Так вот, не знаю, сколько шагов уже успел сделать я, но Таня, как представлялось, доверившись мне, первый сделала точно.

В день поездки я встал слишком рано, хотя знал, что лучше бы выспаться. Но, проснувшись часа в четыре, больше не мог сомкнуть глаз. Я вышел на крыльцо, слушал тишину, думал о том, что прогнозы оправдались - дождя не будет. Хотя, если бы небо заволокли тучи, я все равно ни за что не отказался бы от поездки, и уговорил Таню ехать. Если здесь дождь, то в трехстах километрах южнее все может быть иначе. Я придумал бы что-нибудь такое, чтобы мы отправились вдвоем в этот путь, даже если и понимал бы его опасность. Хотя, в конце концов, разве я первый день за рулем, думал я, дожидаясь рассвета.

Я всегда не могу уснуть перед важным событием. И, если засыпаю, то тяжело, видя всю ночь размытые повторяющиеся картинки. Вот и теперь, закурив, я присел на крыльце и вспомнил, что видел ночью во сне себя и Таню. Мы долго ехали, а потом остановились вечером среди берез, и она развернула какую-то причудливую скатерть-самобранку, разложив сотню блюд и вин, и была такая тихая, приветливая, хорошая, словно для нее не было ничего важнее и ценнее, чем эта наша короткая остановка, минуты случайных слов, медленного общения. И, видя это, я сам стремился к ней, к ее свету, но во сне разве можно достичь счастья? И я думал, думал, затем затушил окурок, посмотрел на часы.

Я должен был стать шофером, который за день проедет больше полутысячи километров. У меня было немало друзей, которые одним днем ездили в Москву из Воронежа, и обратно. Этот маршрут намного серьезней, чем предстоящий мне, и уж раз ребята брали такую планку, то и я легко проеду свой путь. Но правда оставалась правдой - я никогда раньше не отправлялся на такие расстояния. Когда подрабатывал в такси, то заказы были не дальше Рамони или Нововоронежа. Самый дальний, что выпал - в Новую Усмань.

Летом нелегко ощутить переход одного месяца к другому, но в ранние часы это возможно; и я видел, как слабо теперь разгорается солнце, словно восход подталкивает его. День окрепнет к полудню, разгорится в полную силу, и, конечно, попытается доказать, что он еще на многое способен. Но я, сидя и закуривая новую сигарету, как сторонний наблюдатель и судья видел силу холодного утра и знал, что тепло будет уходить. Но сейчас, в эту тихую минуту, мгновение которой ощущал лишь я, теплый и нежный июль отдавал власть брату августу, и я стал невольным свидетелем минуты их близости и долгого, такого тихого разговора и рукопожатия.