И нет этому конца
Шрифт:
Вдвоем мы легко донесли ношу до парома…
И вот транспорт отвалил от берега и под убыстрявшееся тарахтенье двигателя катера заспешил навстречу нашей судьбе.
Взбираясь по косогору, то и дело оборачивался и махал нам рукой Витя Бут…
А вдалеке, на пригорке, стояли и глядели нам вслед остальные санитары…
Первым потерял интерес к левому берегу Иван. Молча перебрался на нос.
Взглянув в последний раз на маленькие фигурки моих бывших подчиненных, я последовал его примеру…
Правый берег встречал нас близким грохотом орудий. Воздух был густо пропитан едким запахом гари. В низких полосах
Надвигался шестой день моей фронтовой жизни…
ЗАБЫТАЯ ДОРОГА
— Ну что, проявим бдительность? — спросил Крашенков у Рябова, метнувшись в одном нижнем белье к двери.
— Не надо… Старуха еще должна зайти, — хмуро подал голос с полу старшина. Сидя на носилках, служивших ему постелью, он, весь натужившись, стягивал с себя щегольские, в обтяжку, сапоги…
— Тогда сам запрешь! — сказал Крашенков и поспешил в кровать. Быстро забрался под одеяло и, поправив жиденькую подушку, под которой во всех подробностях прощупывалось стальное тело автомата, аккуратно уложил на нее голову. В таком положении ему предстояло спать всю ночь. Но он уже к этому за три дня приноровился.
Затем, лежа на боку, он с улыбкой наблюдал за старшиной, который все еще возился со своими шикарными хромашами. Самым комичным было то, что это повторялось из вечера в вечер. Вот Рябов стянул наполовину один сапог. Посидел, отдышался. Принялся за второй. Опять долго пыхтел и покряхтывал. Наконец сапог начал поддаваться. Но дотянул он его тоже только до половины. Сейчас сапоги свисали с обеих ног и волочились по земляному полу.
Некоторое время он сидел молча, потом разом поднял обе ноги и жалобно попросил:
— Товарищ лейтенант, помогите…
— Сам, сам, — безжалостно ответил Крашенков.
Тогда Рябов встал, одним спущенным сапогом наступил на другой и, придерживая его так, изо всех сил рванул вверх. Второй сапог он снял таким же живодерским способом.
— Чего смеетесь? — сердито бросил он Крашенкову.
— Ничего, — улыбнулся тот. — Просто меня разбирает любопытство, что будет с паном подлекарем, если объявят боевую тревогу?
Для того чтобы в полной мере оценить это опасение, надо было видеть Рябова и в другой позиции — натягивающим сапоги. С подобным самоистязанием Крашенков встречался впервые. При этом никакие шпильки, укоры и увещания на старшину не действовали. То есть действовали, но не настолько, чтобы он отказался от своих умопомрачительных, сшитых тютелька в тютельку, офицерских сапог. Это была каждодневная добровольная каторга, лишенная к тому же всякого смысла: жертвуя многим ради моды, старшина в то же время никуда не ходил и ни с кем не встречался. Он гордо и терпеливо ждал и надеялся, что она сама придет к нему — распрекрасная дивчина, привлеченная и ослепленная блеском его сапог. Впрочем, Крашенков смотрел на это бессмысленное модничанье как на единственный недостаток своего бравого санинструктора. Если не считать еще некоторой угрюмости характера.
Теперь Рябов искал место, где бы можно было посушить портянки.
— На свое окно. Вместо светомаскировки! — весело посоветовал
— На ваше! — огрызнулся Рябов.
— Давай! — миролюбиво согласился лейтенант. — Чтобы у бандитов, если они в окно заглянут, в глазах зарябило!
Вскоре портянки были пристроены на ветках хозяйкиного фикуса.
— Гениально, как колесо, — прокомментировал Крашенков.
Рябов промолчал. Он знал, что ему и пробовать нечего тягаться с лейтенантом в остроумии. По части подковырок тот кого угодно за пояс заткнет. И хотя старшине больше по душе были крепкие выражения, простые, незамысловатые шутки, в которых все говорится впрямую и над которыми не надо ломать голову, он понимал, что все эти интеллигентские штучки-дрючки рангом выше. В целом такое превосходство он считал в порядке вещей: человек родился и жил в самой Москве, там учился, ходил по разным МХАТам и планетариям, в метро ездил…
Рябов снял гимнастерку и аккуратно повесил ее на спинку стула.
— Чего-то бабки нет, — заметил Крашенков.
— Сейчас заявится…
И точно: спустя некоторое время неслышно приоткрылась дверь в комнату и на пороге показалась высокая сгорбленная старуха. Она вошла почти спиной, не глядя. Но когда поворачивалась, украдкой торопливым и холодным взглядом осмотрела помещение. Молча проследовала в угол за печкой, где у нее были какие-то дела. Каждый вечер она там несколько минут что-то двигала, чем-то звякала. Правда, сегодня за печкой она пробыла недолго. Так же молча, не глядя на своих постояльцев, вышла.
— Пришла поглядеть, не стибрили ли чего, — сказал Рябов.
— Удивительно, как она не заметила эти флаги на башнях? — кивнул в сторону фикуса с портянками Крашенков.
— Закон оптики.
— Что? Что?
— Закон оптики, — уже не так уверенно повторил старшина. И тут же принялся объяснять: — От дверей, ежели входить, прежде видать коптилку и вашу кровать. Остальное в темноту уходит…
— Да, ловко рассчитал.
— А то нет? — сдержанно похвастался Рябов.
— Ладно, спать буду, — натягивая на плечи одеяло, сказал Крашенков. — Дверь не забудешь запереть?
— Нет.
Рябов еще только складывал галифе. Делал он это не спеша, подгоняя стрелки, выравнивая и убирая лишние складки. Когда-то вся эта возня ужасно раздражала Крашенкова. Сейчас он к ней привык, стал снисходительнее. В конце концов, именно ей, этой дотошности, санчасть обязана своим порядком. Вспоминая о том, что было раньше, до прихода Рябова, Крашенков до сих пор мучился угрызениями совести. Так запустил, так захламил все, что старшина целую неделю с утра до вечера разбирал склянки и порошки. Словом, аккуратист, каких мало. Вот только со своими сапогами и портянками никак не может наладить нормальные отношения.
— Товарищ лейтенант! — вдруг услышал рядом Крашенков. Он открыл глаза и увидел близко скуластое, с наплывшими веками и по-детски пухлыми губами лицо санинструктора.
— А?
— Подозрение есть, — опасливо взглянув на дверь, сообщил Рябов.
— Подозрение? Какое?
— Чует мое сердце, неспроста она приходит, когда мы спать ложимся…
Крашенков хмыкнул:
— Ну, на взаимность у нас ей рассчитывать нечего. По крайней мере у меня…
Рябов на мгновенье задумался. Когда смысл последних слов дошел до него, он досадливо махнул рукой: