И нет этому конца
Шрифт:
Нас ждали. В окружении нарезанных ломтей хлеба, соленых огурцов и тонко наструганного сала возвышалась одна бутылка с мутной, синеватого оттенка жидкостью.
Собрались все, кроме старшины, который повез на тот берег горячую пищу, и Дураченко, заступившего на дежурство.
Уверенной рукой Орел разлил самогонку. Поднял кружку и дрогнувшим голосом произнес:
— Помянемо же, хлопци, мого любого дорогого учня, славного партизанського розвидныка — Володю Панька…
А я и не знал, что
— …и Зубка Дмитра, теж добру людыну…
А Зубка — Дмитрием.
— Щоб земля им була пухом!
Выпили. Большинство залпом, не поморщившись. Зато мы с Лундстремом с трудом, украдкой подавляя рвотное движение. Молча заели тошноту хлебом и солеными огурцами. Внутри стало тепло, приятно кружилась голова.
— Товарищ лейтенант! — Орел подался ко мне всем корпусом. — Панько двенадцатый из моих учеников, кого война схрумкала.
— На фронте погибли?
— Кто на фронте, а кто в партизанах. А двоих германцы за их очи черные…
— Как за очи?
— А так. В глубоком яру.
— Товарищ лейтенант, где ваша кружка? — спросил меня Козулин.
— Вот. А что?
И тут я увидел в руках Задонского вторую бутылку самогонки.
— Что вы? Зачем столько пить? — всполошился я.
— Та хиба мы пьемо, товарищу лейтенанте? Мы ж своих братив поминаемо! — возразил Задонский.
— Да, конечно, — смутился я. — Только больше — прошу вас — не надо…
— Можете не сомневаться, товарищ лейтенант, — заверил Орел.
Налили снова.
Ко мне потянулся со своей кружкой Лундстрем.
— На поминках не чокаются, — шепнул я ему.
Он смущенно убрал кружку, поставил ее себе на колени.
То ли самогонка на этот раз была лучше, то ли уже наловчился, но сейчас я выпил и даже глазом не моргнул, в отличие от Лундстрема, который опять поперхнулся и долго боролся с тошнотой.
Орел делился с Козулиным воспоминаниями о Панько:
— Я его помню еще вот таким, — и показал вровень с нарами. — А Витю Бута только с пятого класса…
Бут, который всегда краснел при упоминании о нем, залился румянцем.
Когда Орел на минутку отвлекся и оставил в покое Козулина, к тому подсел Задонский. Размазывая по щекам слезы, он принялся рассказывать, какой добрый и хороший был Зубок.
— Якщо не вирыш, спытай Коваленка!
Видимо, позабыл, что Коваленкова я еще вчера отправил в инфекционный госпиталь.
— Вот пью, поминаю, — сказал мне Лундстрем, — а какие они из себя, не знаю. Одного вообще не видел, а другого — не запомнил.
— Да он был в черной кожаной куртке, подпоясанной веревкой! Белозубый такой, все улыбался! — Панько стоял перед мной как живой.
— Нет, не помню.
— Видправылы Коваленка…
Кто это сказал? А, Задонский!
Так я и утаил от всех историю с доносом — решил, что не время сейчас разжигать страсти. Но главное сделано — избавились от мерзавца.
Зато остальные люди как люди. Даже новичок Лундстрем пришелся всем по душе.
— Давай дружить, — сказал я ему и протянул руку. — Игорь!
Он смутился, произнося свое имя:
— Эрих.
— Эрих? — удивленно повторил я.
— А что? — ощерился он.
— Немецкое имя…
— Не только! — вздернул он свой красненький носик.
— Да, конечно, — поспешил согласиться я. — Такие имена — Эрих, Густав, Генрих — встречаются еще у прибалтов.
Он посмотрел на меня поверх очков и промолчал.
Ясное дело, прибалт. Белобрысый, голубоглазый…
Вдруг он поймал мой внимательный взгляд и усмехнулся:
— Что, моя национальность интересует?
— Нет, нисколько, — слукавил я.
— Допустим, — недоверчиво произнес он.
— Нет, правда, меня не интересует, — уже искренне сказал я: не все ли равно, кто он?
— Обрусевший швед устраивает? — вдруг спросил он.
— Вполне! — засмеялся я.
— Так вот, я швед.
Я пожал плечами: швед так швед, нашел чем пугать, тоже мне Карл Двенадцатый.
Но дальнейший разговор у нас как-то уже не получился.
Постепенно у меня отяжелели голова, ноги, стало неудержимо клонить ко сну. Возможно, самогонка подействовала, а возможно, сказалась усталость: все-таки целые сутки на ногах.
— Товарищ лейтенант, — ко мне подсел Дураченко, смененный на посту Козулиным, — тутечки е порожня землянка. Ходимте, покажу…
Милый наш великан! Как он догадался, чего мне больше всего не хватает? Он взял меня под руку и вывел наружу…
— Сколько я спал?
— Сейчас полчетвертого…
— Всего час? — я опустил все еще тяжелую голову на деревянный валик и сказал Лундстрему: — Ложись-ка тоже.
— Здесь?
— А что? Места тут достаточно.
— Я схожу предупрежу.
Они с Орлом молодцы! Когда я спал, прибыл паром с ранеными. Они решили не будить меня, а все сделать самим: и необходимую помощь оказать, и эвакуировать. Минут десять назад ушла в тыл последняя машина с ранеными. Правда, забыли записать их фамилии. Но как-нибудь выкрутимся…
Вскоре вернулся Лундстрем. И не один, а с Дураченко, который в качестве первооткрывателя считал землянку своей.
Только они улеглись, только мы обменялись впечатлениями о новом ночлеге, как у входа послышались чьи-то приглушенные голоса. Женский и мужской. По отдельным интонациям я узнал голос Саенкова. Значит, уже вернулся? И даже успел встретиться с Зиной?