И тысячу лет спустя. Трэлл
Шрифт:
«Почему ты не заступаешься за меня?» — в голове Мирославы пронесся вопрос, который ее расстроил. Впрочем, она и сама знала ответ. Быть может, это и была ее книга, но не та, что ты держишь в руках, а та, что сама держит тебя в себе. Подними Райан сейчас руку — останется без нее навсегда.
В крепости было скучно, холодно, грязно, тоскливо. Все слуги, женщины и мужчины были заняты тяжелой работой. Некоторые готовились к общему собранию: носились с тушками животных, бочками с элем и вином, готовили свежие одежды и натирали полы. Нельзя сказать, что до блеска. Скорее, разгоняли грязь по углам, лили воду, и обувь пачкалась еще больше. Снаружи было не лучше. День был коротким, пасмурным. Солнце показалось на пару часов и снова ушло.
— Если я сейчас лежу в больничной палате и ты держишь меня за руку, — говорила она сама с собой, снова спрятавшись в углу и обняв колени, — а я знаю, что ты держишь... ведь заботливее тебя у меня никогда никого не было. Если ты слышишь меня... или же чувствуешь... Саша, я люблю тебя. Я скучаю. Я хочу домой. Пожалуйста, верни меня... И прости меня за все.
Вот так и проявляют себя когнитивные искажения в своем лучшем виде. Только понятие это будет введено только двенадцать веков спустя, и потому Мирославе не останется ничего, как думать, что прежде она действительно была счастлива.
Мирослава вытерла рукавом слезинку, катившуюся по щеке. Катарина сидела на лавке в другом углу и наблюдала за пленницей. Быть может, она не понимала ее язык, но понимала тон ее голоса, в котором растворялась боль. На мгновение она даже сжалилась над Мирославой и посочувствовала ей, но длилось это недолго. После все ее мысли снова были заняты то русалочьим хвостом, который она пыталась отыскать у Мирославы, то другими ведьминскими штучками.
— Саша... пожалуйста, не дай мне умереть... Мне всегда казалось, что я сильная... Но это не так. Ты, ты и только ты давал мне эту силу. Ты позволял мне чувствовать себя сильной и в том мне подыгрывал. А я насмехалась над тобой. Говорила, что ты груб и холоден… И вот теперь здесь... я не справляюсь без тебя, Саша... Мне очень-очень страшно и больно. Пожалуйста…
Мирослава сжала кулак, надеясь почувствовать его прикосновение. Касается ли он ее руки сейчас? Слышит ли он ее? Там, в больничной палате, бегут ли по ее щекам слезы, утирает ли он их?
— Я люблю тебя…
А в голове время от времени звучали слова Линн: «Дорога жизни оказалась дорогой смерти», «Я умерла, я утонула», «Варяжское море так далеко».
Мирослава решила, это были очередные проделки ее разума, где все смешалось воедино. Проделки того лекарства, от которого она не отказалась и во второй раз. Она сама утонула, умерла или впала в кому, и потому ее мозг спроецировал это на Линн, как это обычно бывает во снах. Возможно, Линн говорила с ней по-русски потому, что в палате Мирославы кто-то находился, и она, наконец, по чуть-чуть возвращается в реальность или, по крайней мере, краем уха пытается за нее зацепиться.
Она много думала о том, почему слышала древние языки. Ей вдруг вспомнилось, как часто бывают сны на английском или ирландском, но те языки известны ей почти с самого рождения. Быть может, где-то в тайной комнате ее мозга нашлось место для неведомых ей языков, потому как она часто слушала поэзию и музыку для вдохновения, перед тем как сесть писать.
Мирославе часто приходилось читать и о такой штуке в психологии, как осознанные сны. Была ли она в одном из них, покуда ощущала себя реально? И если мозг способен подарить во сне даже оргазм, способен ли он обманывать болью и запахами? И, быть может, языки, которые теперь ей казались по-серьезному скандинавскими и древнерусскими, на самом деле лишь бессвязный набор звуков? Она не могла это проверить.
Линн была лишь ее выдумкой, наполовину стершимся воспоминанием из рассказов нянечки, и потому Мира писала о ней в своей книге. Она помнила, как
Ефанда в тот же вечер рассказала мужу о случившемся, чтобы оправдаться за свой проступок. Рёрик был вне себя, ходил кругами по спальне и кричал на нее. Ефанда, перебирая пальцы рук, рассказала о том, что их гостья была не такой простой, как показалось сначала, поведала она ему и о том, что Мирослава знала не только имя самого Рёрика, но и Катарины, никому не нужной служанки. Конунг мучился догадками: зачем чужестранке понадобилось спасать Линн? как она оказалась здесь? кто ее подослал? подстроила ли она свое похищение тем, что поменялась с Линн?
— Не спросив меня, не смей поступать так, как тебе вздумается! — Рёрик ударил рукой о стул. — Что происходит с тобой, что в один час ты мудра, а в другой ведешь себя не лучше взбалмошной древлянки?!
— Откуда тебе знать, как ведут себя древлянские женщины?.. — прошептала Ефанда обидевшись. Ее оскорбило сравнение с другим племенем, уже какое десятилетие враждовавшем со словенами, к которым принадлежала она сама.
В тот же вечер допросили и рабыню, но Линн ничего не знала. Она рассказала Ефанде, что видела чужестранку в лесу, когда бежала к Варяжскому морю.
— Эту девушку схватили вместо меня. Перепутали… Я не знаю ее, клянусь богами, не знаю…
О том, что Мирослава говорила на ее родном русском языке, она умолчала. Никто в крепости не знал секрета Линн, который она теперь разделила с чужестранкой. На вопросы о том, куда же она бежала, Линн солгала, что хотела утопиться и вода принесла бы ей более желанную смерть, нежели огонь.
Глава 8. Черные ноги
Мирослава не успела опомниться, как стемнело и Катарина повела ее умываться. Она раздела ее до нижнего платья, обтерла влажной серой тряпкой, от запаха которой Мирослава то и дело морщилась, и принесла темно-зеленые ткани. Удивительно, как быстро настроение пленницы изменилось: еще с утра она не позволяла Катарине к себе притронуться. Неужели это смирение? Принятие? Затишье перед бурей? Или снадобье?
— Конечно, вы еще не придумали зеркала, — Мирослава крутила головой в разные стороны, пытаясь рассмотреть себя и понять, как она выглядит, запомнить эти ощущения, детали.
Быть может, однажды она сможет вернуться домой? В первую же очередь она займется своей книгой, своей единственной радостью и отдушиной, и никто не посмеет ее обвинить в том, что она пишет как-то не так и что-то не то. Откуда им знать, как правильно? Зато Мирослава теперь точно все знает. Она знает, как пахнет и как звучит то место, которое прежде было лишь словом. Она знает, какова на вкус Старая Ладога, для нее отныне — просто Ладога, просто Альдейгьюборг. Она расскажет все, не утаив ни одного воспоминания об этом страшном месте. Быть может, поэтому она здесь? Быть может, все не просто так?
— Порой нам кажется, что мир стал слишком мал и тесен... Он изучен, а дороги истоптаны. Но что, если посмотреть внутрь, а не вовне? Новая бесконечная вселенная. О дивный новый мир! — ухмыльнулась Мирослава, щупая свой засаленный подол. — Кто бы мог подумать, что в такой маленькой рыжей головке столько всего умещается! — она посмотрела на Катарину и улыбнулась. — Даже ты! Ты просто моя фантазия! И при всей твоей глупости и бездарности ты — потрясающая фантазия! Я тебя создала... Ты мое дитя. Когда я думаю об этом, у меня мурашки бегут по телу... Сначала ты была лишь рассказом нянечки, воспоминанием из детства... Затем я описала тебя словом и назвала именем... Теперь ты обрела живую плоть... только благодаря моим мыслям и моим глазам…