И восходит луна
Шрифт:
Когда Дайлан подошел ближе, пес бросился на него. Он драл его горло, неловко, кусая, отскакивая, снова кусая. Дайлан не сопротивлялся, он пытался обнять собаку всякий раз, когда она бросалась на него.
У этого пса больше не было имени, не было будущего, и это были последние дни, когда Дайлан мог его увидеть.
Камера беспристрастно снимала мальчика, обнимающего бешеную собаку, которая погружала свои зубы в его плоть. Дайлан громко рыдал и, наверное, боль здесь была не причем.
Снова наступила темнота, разрываемая только рыданием и рычанием.
Резкий свет в кадре ослепил ее, он исходил из окна. На экране выплыла надпись, как в начале фильма, "День". Было лето, яркое, как сейчас. Дайлан вез на плечах Аймили, а она цеплялась за ветки яблоневых деревьев, явно планируя повисеть. Они громко смеялись.
– Ты закончил, сынок?
– Да, папа, - ответил мальчик. Кайстофер был бледным, болезненного вида ребенком, совсем некрасивым, заморышем. Единственным, что украшало его были большие, удивительно яркие глаза. Грайс увидела, что в детстве Кайстофер и Дайлан были похожи куда больше.
Кайстофер снова склонился над тетрадкой, вывел в ней последнюю закорючку.
– Проверишь?
– Сейчас. Ты можешь идти гулять, дорогой. И позови Дайлана, ему тоже пора делать уроки.
Камера снова уставилась в окно. Через пару минут Грайс увидела на улице Кайстофера, он махал брату и сестре, а потом обернулся и помахал куда-то наверх. Наверное, Олайви.
Кадр резко оборвался, наверное, был обрезан. Грайс увидела надпись "Ночь".
Комната была ярко освещена. Это была детская, такая умилительно-пастельная, с игрушками на полках, милыми обоями в желто-белую полоску. На заправленной кровати сидел Кайстофер, на нем было девичье платье.
Грайс увидела, как в окно светит серебряная, круглая луна.
– Ты должен понимать, Кайстофер. Нет ничего постыдного ни в чем. Ни в чем нет страдания. Тебе стыдно?
– Да, папа.
– Не должно быть. Иди сюда.
Кайстофер встал. По лицу его была размазана помада. Он подошел к отцу, камера дернулась, когда Ионатан отвесил Кайстоферу пощечину. Голова его дернулась, но он не заплакал.
– Что ты хочешь сделать?
– спросил Ионатан.
– Я хочу спать.
– Ты слишком ригидный. Мне это не нравится, ты держишься за все эти правила и расписания так, будто они что-то значат.
Перед камерой блеснул нож, который Ионатан продемонстрировал на ладони.
– Сейчас я буду выковыривать тебе зубы. Тебе страшно?
– Да, папа.
– Что ты хочешь сделать?
Кадр прервался, и Грайс снова увидела надпись "День". Они ехали в машине. Камера была закреплена около бардачка, и Грайс видела половину Ионатана, его руку в изящном полосатом рукаве пиджака и кончик его улыбки, и половину Кайстофера, сцепившего руки в замок и выпрямившегося.
– Мы с тобой едем за город, парень. Ты рад? Я думаю, тебе надо развеяться. Ты все учишься и учишься, малыш, а тебе нужно отдыхать.
– Да, папа.
Некоторое время они ехали молча, шумела дорога, почти не фиксируемая камерой. А потом Кайстофер спросил:
– Зачем ты делаешь все это со мной?
– Что? Везу тебя за город? Я хочу, чтобы ты отдохнул!
– Нет. По ночам, папа, когда полнолуние. Зачем ты меня мучаешь?
Ионатан поцокал языком.
– Опять начинается, Кайстофер? Я тебя не мучаю.
– Но ты мучаешь меня.
– Ты все выдумываешь. Милый, разве тебе не хватает внимания? Я хочу только, чтобы ты был счастливым. Ты мой любимый сын, я сделаю для тебя все. Все, что захочешь.
Ионатан протянул к нему руку, но Кайстофер сказал очень резко:
– Не трогай меня, пожалуйста.
И когда Ионатан отдернул руку, Кайстофер сказал:
– Спасибо.
Надпись "Ночь" стала привычной, Грайс уже ожидала ее увидеть. Кайстофер, на этот раз одетый совершенно обычным образом, зато окровавленный - его рубашка казалась полностью красной, крушил комнату.
– Чего ты хочешь?
– спрашивал Ионатан с интересом. Кайстофер разбивал фарфор, топтал игрушки, пачкал кровью простыню, срывая ее с кровати. Он кричал, громко, бессловесно.
– Чего ты хочешь?
– снова спросил Ионатан.
– Заткнись!
– крикнул Кайстофер.
– Не хочу с тобой разговаривать.
Он топтал осколки чашечек и вдруг засмеялся.
– Раз я все это выдумал, - он взял в ладонь горсть осколков и швырнул в Ионатана.
– То я все могу здесь! Это мое воображение! Мой мир!
– Что ты такое?
– спросил Ионатан тем же тоном, которым задавал предыдущие вопросы.
– Все!
– закричал Кайстофер. Люстра над ним взорвалась дождем из осколков, но свет не исчез.
– Хорошо, мальчик. Теперь я доволен тобой. Так чего ты хочешь?
– Я хочу играть.
И Ионатан передал ему в руки нож.
На этом запись закончилась - никаких завершающих пояснений - диск просто перестал воспроизводиться. Грайс погрузилась в окровавленную воду полностью, чтобы смыть слезы. Она пробыла под водой минут пятнадцать, чувствуя боль в легких, разрывающихся от вдыхаемой ей воды.
Кайстофер не заслуживал подобного. Никто не заслуживал. Грайс стало стыдно - она хотела умереть из-за вещей куда менее чудовищных. Вынырнув, Грайс осторожно вытащила из дисковода диск, положила на столик у раковины, проверила соединение ноутбука с зарядкой, а потом небрежным движением столкнула его в воду.
Что было дальше Грайс помнила только очень формально - невыносимая боль, дрожь во всем теле, а еще, кажется, она откусила себе язык, по крайней мере, когда Грайс с трудом выбралась из ванной, она увидела плавающий в воде кончик ее языка. Во рту все было в порядке.
– Я непобедима!
– засмеялась Грайс. А потом вспомнила, что не переписала все важные данные (иными словами книги по фармацевтике и фэнтезийные романы) на флешку. Мысль о потере своей библиотеки задела ее больше, чем боль от электричества. Эскапизм обуславливал ее ценности значительнее, нежели инстинкт самосохранения.