Идальго
Шрифт:
Вероятно, когда он про денежку заговорил, морда лица моего приобрела уж очень легко читающееся выражение, и он тут же уточнил:
— Я попрошу у себя в приходе крестьян принести ивовых веток в качестве епитимьи за мелкие грешки — а грешат они много. На исповеди о них не рассказывают, но в душе-то они знают, что грешны, так что, дон Алехандро Базилио, веток у вас скоро будет столько, что куча выше вашей мачты поднимется.
— Тогда сразу им скажите, что дева Мария простит им грешки не за ветки, а за снятую с веток кору: мне только кора нужна, причем желательно содранная по весне, еще полная сока древесного.
— Тогда я немедленно отъеду в Канелонес, ведь совсем уже скоро лето настанет, а к вам вернусь чтобы разговор продолжить дней через пять.
Ну да, привыкнуть к тому, что ноябрь — это месяц, когда уже лето
Но поскольку главного священника в Монтевидео не было, мне пришлось искать себе другое занятие — и я занялся «знакомством с окружающей действительностью». То есть ходил к местным донам в гости, расспрашивал их о том, как они дошли до жизни такой… и до какой именно. Сам город меня удивил тем, что он был, как бы помягче выразиться, очень чистым. Потому что погода тут большей частью дождливая «по-тропически», и те, кто этот город еще основывал, озаботились о том, чтобы падающая с неба вода дома в городе не смывала в бухту. Просто озаботились: вдоль всех улиц в городе была проложена ливневая канализация — довольно глубокие выложенные камнем канавы, сверху прикрытые каменными же плитами. А дожди шли часто, да и люди быстро заметили, что все, что в эту ливневку попадает, почти мгновенно смывается водой в море — так что ливневая канализация мгновенно превратилась в обычную. Но город такая ароматами не наполняла, потому что кто-то древний (и умный) прикинул, что если вода там будет течь только во время дождя, то скоро канавы забьются смываемой с улиц грязью — и этот кто-то пустил по канализации воду их ближайшей речки.
Еще из этой же речки шла вода и в городском водопроводе, правда в него она попадала не прямиком из реки, а проходя через классический «медленный фильтр». То есть не совсем классический: этот фильтр тут был не под крышей, так что в него и дождь попадал, и много прочего всего — но в трубах (глиняных) вода текла все же довольно чистая. Правда, по домам она не разводилась, народ воду из многочисленных фонтанов брал — однако уровень местной цивилизации сильно радовал. И со всем этим хозяйством управлялся один-единственный человек: городской инженер (так эта должность официально называлась) дон Альваро де Кардона. Получавший за свою работу жалование в размере четырех тысяч песо в год и — как он сам со смехом мне рассказал — это была единственная постоянная статья расхода местного бюджета, на которую никто из руководства не покушался. Потому что никто другой разобраться с городским водным хозяйством был, похоже, не в состоянии, а сам дон Альваро свою должность вообще получил по наследству: у него и отец, и дед занимались тем же самым. Впрочем, звание «инженер» он носил вполне заслуженно, поскольку закончил университет в Кадисе и за последние несколько лет многое, по его словам, в системе усовершенствовал.
Думаю, что не врал: у меня на яхте он после посещения гальюна долго думал, а потом долго расспрашивал про устройство унитаза. Мы с ним очень обстоятельно тему обсудили, ведь тема-то во все времена была животрепещущей — и через пару дней он сообщил, что «к Рождеству у вас будет с дюжину квинталов каучука». А сам отправился пытаться изваять унитаз из глины: на яхте-то они из нержавейки были, но я ему и про керамический довольно подробно рассказал, а нержавейки у него точно не было.
Монтевидео городом был небольшим, там всего тысяч тридцать жителей было — так что, по нашим совместным прикидкам, перестроить в нем водопровод можно было без сверхусилий и с приемлемыми затратами. Так что если у него получится, что он захотел сделать после разговоров со мной, то столица Уругвая станет самым комфортным городом на планете. Ну, на некоторое время станет, на что я все же сильно рассчитывал. И даже если меня ждет эпический провал в своих начинаниях, то уж всяко предложенные новинки по миру расползутся и что-то и до дому когда-то доползет…
А шансов на провал с каждым днем становилось все больше. Потому что мотор генератора работал без перерывов и каждый божий день он сжигал по пятьдесят литров солярки. То есть раньше сжигал, теперь я его полностью перевел на оливковое масло (и вокруг яхты распространялся аромат подгоревшего бифштекса), но у меня из-за этого очень быстро заканчивались воистину драгоценные песо — а я пока источника пополнения личной казны так и не нашел. Попытка заняться давкой масла из хлопковых семян успеха не принесла: все наличные семена окружающие меня благородные доны уже закопали в землю, так что просто давить стало нечего, а оливковые рощи в обозримых окрестностях Монтевидео мало того, что порадовать урожаем обещали хорошо если к марту, так еще и урожай с этой жалкой сотни деревцев размерами нагонял тоску. Еще этот урожай не вырос — а тоска уже на меня навалилась…
И продолжалась эта тоска примерно до середины ноября, пока в город не вернулся дон Ларраньяга — и после этого мне вообще не до тоски стало. На первый вопрос святой отец ответил просто: да, что такое купоросное масло, он прекрасно знает. И даже знает, где его можно приобрести, даже не совершая плаванье в США: по слухам его для чего-то используют в Порт-оф-Спейне. Зато на второй вопрос его ответ оказался более радостным: пирита и здесь найти можно горы, а если особо большие горы не требуются, то его вполне несложно привезти из… он назвал какой-то уругвайский городишко, о котором я никогда не слышал и сразу же название его забыл — за ненадобностью, Дамасо Антонио пообещал сам доставить в Монтевидео сто квинталов пирита. Сразу после того, как я объяснил, что пирит — это всего лишь сернокислое железо, и серную кислоту из него можно довольно несложным образом «выжать обратно».
Но это было во-первых, делом будущего, а во-вторых, намечались дела более срочные. Ларраньяга в Буэной-Айрес ездил не со скуки: там начался очередной религиозный срач и он поехал в нем поучаствовать и поддержать своего школьного (или институтского, я тут не разобрался) приятеля. И дело было очень серьезным: в Аргентине, оказывается, всего пять лет назад из-за такого срача случилась даже настоящая «Апостольская революция», которую тоглашние правители мгновенно подавили, кучу народа казнили, а этот приятель моего собеседника, революцию и возглавивший, тогда смог слинять в Монтевидео. А теперь он стал уже видным членом тамошнего Апелляционного суда и очень авторитетным товарищем — и изо всех сил старался как-то прекратить уже идущую внутри страны гражданскую войну. Война, конечно, была — с моей точки зрения — почти игрушечной, но на ней все равно гибли люди. А люди были нужны живыми, чтобы наносить мне непоправимую пользу — так что нам было о чем поговорить.
Ну и поговорили, неделю почти говорили, обсуждая различные варианты «светлого будущего». То есть мне попик об этом светлом будущем рассказывал — в смысле, как он себе его представляет, а я в основном слушал. И его вариант мне что-то не особо и нравился, поскольку у меня относительно грядущей «светлости» были совершенно иные соображения — однако их заранее выкладывать этому апостольскому викарию я не собрался. Хотя бы потому, что не было у меня полной уверенности в технике — да и в том, смогу ли я эту технику должным образом подготовить.
Честно говоря, я эту технику на яхте вообще впервые в жизни увидел — когда Мигель мне эту яхту показывал. Прозрачный телевизор с размером экрана в сто десять дюймов предназначался, как я понял, для проведения вечеринок на палубе — и «в мирное время» он убирался под крышу рубки. А при нужде — он сам оттуда выдвигался, поворачивался мордой к корме и показывал то, что хотели граждане отдыхающие. Или — специально приглашенные гости, и вот для таких гостей я заготовил специальную программу. Правда, пришлось вспомнить все мои профессиональные навыки, перепрограммировать модуль связи компа с внешними устройствами — зато теперь железяка «слышала» мои команды через лежащий в кармане телефон. И она уже успела «выучить» больше полутысячи произносимых мною слов, причем произносимых мною, с моим, скорее всего, ужасным акцентом, но на латыни. И по-испански она тоже очень много уже «понимала», так что всегда оставалась опция воспользоваться тем языком, которым я все же владел в совершенстве.