Идея вечного возвращения в русской поэзии XIX – начала XX веков

Фаритов Вячеслав Тависович

У Пушкина, однако, это Ничто представлено в модусе волевого отрицания, неприятия: «непонятный мрак», «не жажду твоего покрова». Но такое настойчивое отрицание (которое повторится еще раз в следующих стихах) свидетельствует о высокой степени затронутости поэта проблемой небытия: он погружен в Ничто, мысли о Ничто преследуют его. Однако этот путь необходимо пройти: не испытав ужас небытия, невозможно прийти к вечному возвращению, невозможно избавиться от ложных привязанностей и верований и раскрыть смысл земного существования. Необходимо погрузиться в бездну самого глубокого ужаса и отчаяния, чтобы оттуда воссиял свет новой надежды. В ХХ столетии эта мысль будет высказана М.Хайдеггером: «Разомкнутая в ужасе незначимость мира обнажает ничтожность всего могущего озаботить, т. е. невозможность бросить себя на такую способность экзистенции быть, которая

первично фундирована в озаботившем. Обнажение этой невозможности означает однако высвечивание возможности собственной способности-быть». [70]

70

Хайдеггер М. Бытие и время / М. Хайдеггер. – Харьков: Фолио, 2003. – С. 291.

Следует обратить внимание на некоторые грамматические особенности рассматриваемых стихов. Речь здесь идет о ничтожестве, пустом призраке, об отсутствии бытия. Однако грамматика в данном случае вступает в конфликт с лексикой: дается личное обращение, мрак и ничтожество обозначены различными формами местоимения второго лица единственного числа: «Ты» (в самом начале, в сильной позиции, открывает стихотворение), «твоего» и далее «тебя» и снова «ты», а затем опять «тебя», причем последние два раза в начале стихов и, соответственно, с заглавной буквы:

Мечтанья жизни разлюбя,Счастливых дней не знав от века,Я всё не верую в тебя,Ты чуждо мысли человека!Тебя страшится гордый ум!

В конфликте с семантикой ключевых слов находится и стилистическая окраска выражения «не верую». В ничтожество (небытие) можно просто не верить, но веровать (или не веровать) можно только в Бога. Получается, что грамматика и стилистическая окраска первых стихов ставят мрак и ничтожество на место, которое должно было бы занимать божество.

Так, у Державина с обращения в форме местоимения второго лица единственного числа с восклицательной интонацией начинается стихотворение «Бог»:

О ты, пространством бесконечный,Живый в движеньи вещества,Теченьем времени превечный,Без лиц, в трех лицах божества!Дух всюду сущий и единый,Кому нет места и причины,Кого никто постичь не мог,Кто всё собою наполняет,Объемлет, зиждет, сохраняет,Кого мы называем: Бог.

Характерно, что Бог у Державина превосходит пределы человеческого разума:

Измерить океан глубокий,Сочесть пески, лучи планетХотя и мог бы ум высокий, —Тебе числа и меры нет!Не могут духи просвещенны,От света твоего рожденны,Исследовать судеб твоих:Лишь мысль к тебе взнестись дерзает,В твоем величьи исчезает,Как в вечности прошедший миг.

У Державина «ум высокий» не в силах постичь Бога. У Пушкина не Бог, а ничтожество оказывается «чуждо мысли человека», его, а не Бога «страшится гордый ум». Противоречие отчасти снимается, если мы вспомним, что в античной мифологии мрак – это Эреб, сын Хаоса и отец ряда других божеств. Правомерность обращения к образам античной мифологии будет подтверждена наличием соответствующих лексем и образов в третьей строфе стихотворения. Соответственно, первая строфа приобретает дополнительный смысловой оттенок древних заклинаний.

В седьмом стихе в «Тавриде» впервые появляется личное местоимение в форме первого лица единственного числа (до этого в форме первого лица были только глаголы): «Я все не верую в тебя». Я, сознание, разум человека противополагаются пустому Ничто. Во тьме небытия вспыхивает человеческое Я, упорствующее в своем неприятии вечного Ничто, и в этом противостоянии, в этой борьбе поддерживающее свое существование – подобно тому, как пламя свечи ярче светится в темноте. Эта же мысль высказана Пушкиным в стихотворении 1823 года, в котором в сжатом виде воспроизводится основное содержание «Тавриды»:

Надеждой сладостной младенчески дыша,Когда бы верил я, что некогда душа,От тленья убежав, уносит мысли вечны,И память, и любовь в пучины бесконечны, —Клянусь! давно бы я оставил этот мир:Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир,И улетел в страну свободы, наслаждений,В страну, где смерти нет, где нет предрассуждений,Где мысль одна плывет в небесной чистоте…Но тщетно предаюсь обманчивой мечте;Мой ум упорствует, надежду презирает…Ничтожество меня за гробом ожидает…Как, ничего! Ни мысль, ни первая любовь!Мне страшно!.. И на жизнь гляжу печален вновь,И долго жить хочу, чтоб долго образ милыйТаился и пылал в душе моей унылой.

Обратим внимание: в приведенном выше стихотворении ум отказывается принять не только Ничто, но и надежды на потусторонний мир трансценденции. В «Тавриде» эта мысль предстанет в более развернутой форме. Пока вернемся к тому, чего уже удалось достигнуть в нашем рассмотрении. Появляется первая оппозиция: «ничтожество-Я», и обозначается напряженное противостояние между членами этой оппозиции. «Часто сдается нам, что мир – это всё, а мы – ничто, и часто также, что мы – это всё, а мир – ничто». [71]

71

Гёльдерлин, Ф. Гиперион. Стихи. Письма. Сюзетта Гонтар. Письма Диотимы / Ф. Гёльдерлин. – М.: Наука, 1988. – С. 38.

Далее дается картина бушующего потока:

Так путник, с вышины внимаяРучьев альпийских вечный шумИ взоры в бездну погружая,Невольным ужасом томим,Дрожит, колеблется: пред нимПредметы движутся, темнеют,В нем чувства хладные немеют,Кругом оплота ищет он,Всё мчится, меркнет, исчезает…И хладный обморока сонНа край горы его бросает…

От риторических рассуждений автор переходит к яркому образу путника, смотрящего в бездну с горной высоты. Перед нами образ гераклитовского потока, в котором растворяется все сущее. Это уже не пустой призрак чистого Ничто, но – становление, выбрасывающее сознание человека назад к своему существованию. Сознание ищет устойчивой опоры в существующем, в сущем («Кругом оплота ищет он»).

В оде Державина «Бог», которая может быть рассмотрена в качестве претекста пушкинской «Тавриды», представлена близкая по смыслу экзистенциальная ситуация. У старшего поэта лирический герой, сопоставляя свое Я с божеством, приходит к осознанию своего полного ничтожества. Ничтожество это выражено у Державина в максимально гиперболических формах:

И что перед тобою я?В воздушном океане оном,Миры умножа миллиономСтократ других миров, – и то,Когда дерзну сравнить с тобою,Лишь будет точкою одною;А я перед тобой – ничто.