Идея вечного возвращения в русской поэзии XIX – начала XX веков
Шрифт:
Однако следующая строфа дает отрицание этого тезиса:
Ничто! – Но ты во мне сияешьВеличеством твоих доброт;Во мне себя изображаешь,Как солнце в малой капле вод.Ничто! – Но жизнь я ощущаю,Несытым некаким летаюВсегда пареньем в высоты;Тебя душа моя быть чает,Вникает, мыслит, рассуждает:Я есмь – конечно, есть и ты!Достигнув глубочайших пределов собственного ничтожества, герой сразу же восходит к утверждению максимальной полноты своего бытия:
Я связь миров, повсюду сущих,Я крайня степень вещества;Я«Ничто» переходит во «все». Условием этого перехода у Державина выступает осознание единства божественной и человеческой природы.
У Пушкина эта философская проблема получает иное решение. В поисках надежного и устойчивого бытия сознание склонно обращаться к трансценденции – коль скоро в этом мире оно не находит такого бытия. Так сознание бежит от этого мира в сферу потустороннего, и Пушкин сначала испытывает именно этот путь:
Конечно, дух бессмертен мой,Но, улетев в миры иные,Ужели с ризой гробовойВсе чувства брошу я земныеИ чужд мне будет мир земной?Ужели там, где всё блистаетНетленной славой и красой,Где чистый пламень пожираетНесовершенство бытия,Минутной жизни впечатленийНе сохранит душа моя,Не буду ведать сожалений,Тоску любви забуду я?..«Конечно, дух бессмертен мой». Под духом здесь понимается то же самое, что и сознание, душа (третий стих строфы снизу), Я (последний стих). От потока становления герой обращается к Я как к самотождественной сущности, способной дать искомую опору. Эта сущность наделяется бессмертием, вечным существованием. Однако это вечность трансценденции, вечность, противостоящая конечному земному бытию. В этом плане особую значимость приобретает вводное слово «конечно» – такая конструкция придает утверждению явно ощутимый оттенок сомнения, неуверенности. Сильнее и утвердительнее звучало бы: «Дух бессмертен мой». Испытав ужас небытия, герой пытается найти убежище в вере в трансценденцию. Но, в отличие от героя державинской оды, он скорее хочет верить, чем верит на самом деле. Любовь к земному существованию не позволяет ему принять окончательное решение в пользу потустороннего мира: «Ужели с ризой гробовой все чувства брошу я земные?».
Так в тексте появляется вторая конструктивная оппозиция: «иные миры» и «мир земной». В ином мире «все блистает нетленной славой и красой» и «чистый пламень пожирает несовершенство бытия». Но именно это требование отвратиться от всего становящегося и конечного земного мира герой Пушкина не может до конца исполнить: «минутной жизни впечатленья» он не согласен обменять на «нетленную славу и красу» потустороннего мира. Даже от сожаления и тоски он не хочет отказаться ради блеска потустороннего мира: «Не буду ведать сожалений, тоску любви забуду я?». Пушкин готов сказать «Да» этой жизни даже в ее негативных проявлениях: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Но ту же мысль позднее выскажет Ницше устами Заратустры: «Боль еще и радость, проклятие еще и благословение, ночь еще и солнце, – уходите или вы узнаете: мудрец еще и безумец. Говорили ли вы Да какой-нибудь радости? О друзья мои, тогда вы говорили Да и всякой скорби. Все сцеплено, нанизано, все влюблено одно в другое». [72] Это – формула вечного возвращения, которую признает как Пушкин, так и Ницше.
72
Ницше Ф. Полное собрание сочинений: В 13 томах. Т. 4: Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого / Ф. Ницше. – М.: Культурная революция, 2007. – С. 326.
В «Тавриде» эта мысль высказывается не сразу, автор движется к ней через блуждания и окольные пути. Пока лирический герой пытается найти определенный компромисс между «метафизической потребностью» и верностью земному существованию:
Любви! Но что же за могилойПереживет еще меня?Во мне бессмертна память милой,Что без нее душа моя?Бессмертием теперь наделяется не абстрактное Я, но память, сохраняющая впечатления той самой минутной жизни. Абстрактное Я без памяти – это то же самое Ничто, «пустой призрак», о котором говорилось в начале стихотворения. Такое бессмертие равнозначно небытию. Тем самым трансценденция ставится под вопрос, лишается своей полноты и самодостаточности: по крайней мере, трансценденции необходима соотнесенность с земным миром, иначе она – Ничто. Трансцендентное теперь ориентировано на имманентное, земное:
Зачем не верить вам, поэты?Да, тени тайною толпойОт берегов печальной ЛетыСлетаются на брег земной.Они уныло посещаютМеста, где жизнь была милей,И в сновиденьях утешаютСердца покинутых друзей…Они, бессмертие вкушая,В Элизий поджидают их,Как в праздник ждет семья роднаяЗамедливших гостей своих…«Зачем не верить вам, поэты?». Эта конструкция (Зачем не… Да,…) достаточно убедительно демонстрирует, что поэтам, в сущности, можно и не верить, но при желании – почему бы и нет? Речь идет о вымыслах, которые мы можем принять, не забывая о том, что это – вымыслы. Пушкин обращается к сказаниям древних поэтов.
Например, у Гомера:
Ты не умрешь и не встретишь судьбы в многоконном Аргосе;Ты за пределы земли, на поля Елисейские будешьПослан богами – туда, где живет Радамант златовласый(Где пробегают светло беспечальные дни человека,Где ни метелей, ни ливней, ни хладов зимы не бывает;Где сладкошумно летающий веет Зефир, ОкеаномС легкой прохладой туда посылаемый людям блаженным),Ибо супруг ты Елены и зять громовержца Зевеса.Характерно, что Пушкин берет не христианские, но языческие представления о загробном мире. Здесь еще нет жесткого разграничения имманентного и трансцендентного, и поэтому:
…тени тайною толпойОт берегов печальной ЛетыСлетаются на брег земной.Они уныло посещаютМеста, где жизнь была милей,И в сновиденьях утешаютСердца покинутых друзей…Тем не менее, все это – «мечты поэзии прелестной»:
Мечты поэзии прелестной,Благословенные мечты!Люблю ваш сумрак неизвестныйИ ваши тайные цветы.В этих стихах древняя поэзия одновременно прославляется («Благословенные мечты!») и подвергается снижению: герой искал оплота и бессмертия, а нашел «сумрак неизвестный».
Со следующих стихов начинается кульминационный поворот, который приведет от этого неизвестного сумрака к ясному полдню, к вечному возвращению:
Так, если удаляться можноОттоль, где вечный свет горит,Где счастье вечно, непреложно,Мой дух к Юрзуфу прилетит.Счастливый край, где блещут воды,Лаская пышные брега,И светлой роскошью природыОзарены холмы, луга,Где скал нахмуренные своды………………………………………….От сумеречных фантазий о берегах Леты и Елисейских полях, от вечного света и непреложного счастья потустороннего поэт обращается к другим берегам и лугам, которые он некогда посещал в этой жизни. Поэтическим топонимам (Лета, Элизий) теперь противопоставляется Юрзуф с его пышными берегами (вместо берегов печальной Леты), холмами, лугами и проч. Сумраку неизвестному противополагается светлая роскошь природы. Пока это только мечты и воспоминания, но они уже получили совершенно иную направленность: от трансцендентного и мифопоэтического к земному, к тем «минутным жизни впечатлениям», с которыми поэт не согласился расстаться в обмен на нетленную славу и красу потустороннего.