Идолопоклонница
Шрифт:
— К сожалению, мы его потеряли. Еще хотя бы две-три недели, и он родился бы жизнеспособным. А так… Слишком рано. Знаете, ученые считают, что даже у нерожденных детей бывают суицидальные наклонности. Они ведь всё чувствуют. Чувствуют, когда их появлению не рады… И тогда они просто не хотят жить в таком жестоком мире. Не отчаивайтесь, вы еще так молоды, у вас еще все будет хорошо…
Женя понимала, что это она виновата в смерти ребенка. Не ставший в мгновение ока безымянным предатель, не мать, категорически не желающая становиться бабушкой, не Любка Пивоварова, предательница. Только она, только Женя. Потому что не смогла обуздать свои ненависть и отчаяние, не усмирила свое жуткое настроение. Да, наверное, настроение в первую очередь. Она обязана была успокоиться, не ради себя, не ради предателя,
Глава 3
Ровным счетом ничего знаменательного не происходило в жизни Женьки Денисенко. Дом, работа, снова дом. И никакой личной жизни. Можно сказать, одни сплошные дыроколы.
Да, Женя оказалась совершенно права — такая работа не могла ей понравиться. Целыми днями приходилось копаться в Интернете, выуживать порой скудную деловую информацию, выискивать номера телефонов предприятий, компаний и различных мелких фирмочек, потенциальных клиентов, с утра до вечера обзванивать совершенно незнакомых людей, на пальцах объясняя каждому собеседнику немыслимую выгоду сотрудничества с фирмой 'Все для офиса', которую она и представляла.
С другой стороны, эта рутина как нельзя лучше отвечала внутреннему состоянию Евгении. Ей слишком тяжело давалось собственное 'я', ей было намного удобнее раствориться в работе, словно бы исчезнуть, перестать существовать хотя бы на восемь часов в день. Перестать ощущать неизбывную свою боль по прошлому, тоску по счастливому будущему, которому, Женя это точно знала, она никогда не позволит наступить. Знала, ненавидела себя за это, и продолжала надеяться на то, что жизнь ее еще не окончена, что ведь рано ставить на себе крест в двадцать три года, даже если и имеешь за плечами очень горький опыт.
Но почему-то, вопреки здравому смыслу, она гнала от себя не тяжелые воспоминания, а именно надежду на лучшее, раз и навсегда поставив на себе крест. Ей без особых сложностей удалось убедить себя в том, что это именно она виновата в том, что произошло несколько лет назад. А разве это не так, вновь и вновь спрашивала Женя у самой себя. Разве не ее вина в том, как далеко зашла их 'дружба' с тем, чье имя ныне проклято? Разве не она виновата в том, что забеременела? Да, Он прав, Он абсолютно прав — ведь Он же не насиловал Женьку, не принуждал, Он ведь ее даже не уговаривал! Она сама! Всё сама! Сама влюбилась, сама растаяла от первого же Его прикосновения к ее обнаженной коленке. Сама с радостью упала в Его объятия, сама вприпрыжку бежала на их любимую полянку, сама с замирающим от страха сердцем прошмыгивала мимо бдительной вахтерши общежития, сама вела Его в родной дом, пользуясь отсутствием матери. Тогда какие могут быть претензии? Он, безымянный, прав, абсолютно прав. Пусть даже и предал ее, но даже в своем предательстве оказался прав. Именно так и надо поступать с такими дурами, как Женька. Потому что именно этого она и заслуживает. Потому что дура. Легковерная дура. И из-за дурости своей, из-за легковерности, не имеет права на счастье.
И потому работа Женю вполне устраивала. И Женя даже находила своеобразный кайф в том, что эта работа ей совсем не нравится. Она словно бы все еще наказывала себя за прошлое, за свое горе, за свою беду. За то, что позволила произойти этой беде, за то, что позволила своему малышу почувствовать себя лишним, ненужным. Женя даже была уверена, что эта работа — слишком мягкое для нее наказание, потому что позволяла ей на восемь часов в день перестать чувствовать себя убитой горем. Работа — это как ежедневный отпуск от тотального несчастья, которое она сама себе прописала, как профилактику от очередной
Дом, работа, дом. Рутина. Выходные — кошмар на улице Вязов. Потому что с вечера пятницы, едва вернувшись домой, до самого утра понедельника Женя чувствовала себя проклятой. Одна, всегда одна, днем и ночью — одна, одна, одна. Ираида Алексеевна, в очередной раз выйдя замуж, уехала в Петропавловск-Камчатский к мужу. Обычно, вспоминая об этом факте, Женя издавала вздох облегчения, тут же пугаясь перспективе очередного материного развода. В выходные же жалела о том, что мать уехала и даже поругаться с ней не удастся. Ах, уж лучше бы мама пилила ее с утра до вечера, как раньше, только бы не эта проклятая тишина в квартире, оглушительно напоминающая Жене об одиночестве!
Иногда ее одинокие вечера скрашивала Лариса Сычева. Впрочем, особо своими визитами и звонками не докучала и она. Потому что давно поняла, что с закомплексованной донельзя Женькой ей не по пути. Дело молодое — двадцать три года, самый смак, самый цимус, ведь молодость не возвращается, а значит, надо успеть нагуляться вволю, надо насладиться ею всласть, по самое 'не хочу', чтобы потом, лет этак в сорок, не стало вдруг мучительно больно за бездарно профуканную без толку молодость. Денисенко же для себя избрала другую дорогу — добровольное полуманашество, с которым свободолюбивая Лариска смириться не могла ни под каким соусом.
Казалось бы, ровным счетом ничего общего между ними не осталось, под воздействием времени и внешних обстоятельств бывшие лучшие подруги изменились кардинально. Однако что-то неведомое, незримое их по-прежнему связывало. По большому счету, если и был в Женькиной жизни кто-то, так это Лариска. А вот жизнь Сычевой была более разнообразной.
В студенчестве они дружили втроем — Женька, Лариска и Любаша Пивоварова. Та самая рыжая бестия с маленьким пухлым ротиком и круглыми темными глазами-вишнями, к которой и ушел впоследствии Женькин безымянный. Но это было позже, а сначала девчонки очень даже неплохо сдружились. Вот только главной вершиной их треугольника являлась именно красавица Пивоварова. Потому что на ее ярком фоне Женя с Ларисой выглядели бесцветными простушками. Единственное, пожалуй, что несколько портило общее впечатление, это Любашин малый рост, при котором ее пышная грудь казалась просто-таки огромной, создавая иллюзию общей полноты, хотя талия у Любки как раз была почти тоненькая. А еще Пивоварова могла похвастать очень любвеобильной натурой.
Еще бы, ведь даже если Женя раньше и вздумала бы в этом сомневаться, то очень скоро Пивовариха доказала ей это, отбив того, чье имя нынче пребывало в аду. И тот факт, что ушел Он не к кому попало, а именно к ее же подружке, оказался для Жени самым, пожалуй, убийственным. Если, разумеется, хотя бы на секундочку забыть о самой большой ее потери, о сыночке. Стоит ли говорить, что о Любке с тех пор Женя даже не желала слышать. И то, что в результате Пивовариха пострадала немногим меньше самой Женьки, ни в коей мере не преуменьшало Любкиной вины в ее глазах. Да-да, тот, который из-за собственной подлости навсегда лишился имени, точно так же бросил и Любку. Разница только в том, что с Любкой он игрался в любовь не так долго и не столь красиво, как с Денисенко, и бросил ее, можно сказать, 'вовремя', когда срок Любкиной беременности еще позволял исправить досадную ошибку.
Поначалу Лариса из солидарности с Женькой также вычеркнула Пивовариху из числа подруг, но позже, поняв, что с Женькой каши вместе уже не сварит, понемногу сменила гнев на милость. Однако же цену Любке теперь знала, а потому всегда была настороже. Как говорят, с такими подругами и врагов не надо, а потому расслабляться в обществе Пивоваровой было весьма небезопасно.
Зануда же Денисенко в этом плане была абсолютно надежным человеком, может быть поэтому Лариска подсознательно к ней и тянулась. Правда, слишком часто и подолгу она Женьку все же не выдерживала. Да и кто ее, такую, выдержит? Ведь о чем бы ни заходил разговор, любую тему Женя непременно переводила на того, безымянного. Вроде и демонстрировала недовольство при его упоминании, но чаще всего именно сама и становилась виновницей того, что разговор каким-то необъяснимым образом снова и снова возвращался к ее печальному прошлому.