Иерусалим
Шрифт:
Али резким движением вырвался. Чёрные глаза его не отрывались от лица Стефана.
— Это невозможно, — вполголоса проговорил он. — Мы с тобой — враги.
— Я не желаю быть твоим врагом, — сказал Стефан. — Я не верю, что ты — мой враг. — Он вновь схватил Али за руку, опять поцеловал его, и на сей раз юный сарацин ответил на поцелуй, и рука его обвилась вокруг талии Стефана.
Тот лишь что-то торжествующе прошептал. Вторая его рука скользнула меж их телами, но тут Али отстранился.
— Не здесь, — сказал он. — Ты можешь уйти отсюда?
— Да. Наверное. — Стефан всё держал его за руку и хотел снова поцеловать
— Позже, — сказал Али. Он повернулся, выдернув руку из пальцев Стефана, и торопливо вышел.
Стефан остался стоять, мысленно всё ещё смакуя вкус поцелуя. У него была эрекция. Он повернулся к окну и сквозь резные заслонки стал смотреть на колеблемую ветром зелень лимонной рощицы, напоминая себе, где он находится. Он желал Али, но видел вокруг совсем другое, и окружающие вещи казались лишь слабыми тенями в ослепительном свете его желания.
Через соседнюю комнату Стефан прошёл на балкон и облокотился о перила; под ним волновалась зелень лимонной рощицы, покрывавшей пологий склон. Он подумал о своём обете и стал гадать, где же может быть Раннульф.
Он закрыл глаза. Аромат лимонных деревьев щекотал ему ноздри. Здесь было совсем не так, как в Иерусалиме. Это место как бы не существовало — казалось, что его нет и быть не может в реальном мире. Как будто то, ради чего он оказался здесь, на самом деле не происходило.
При этой мысли Стефан ощутил, как реальность неуклонно ускользает от него, ускользает вместе с обликами, значениями, предметами...
Он снова взглянул на лимонную рощицу — и увидел Раннульфа, шедшего меж деревьев. Черноволосый норманн направлялся к внешней дворцовой стене. Несколько секунд спустя по пятам за ним украдкой проследовал сарацин.
Ну вот, даже Раннульф не знает всего, что здесь происходит. Стефан отёр ладонью лицо. Плоть его пела от едва сдерживаемого возбуждения. Плоть его была реальна. Так же, как и плоть Али. Он повернулся и ушёл с балкона в дом.
Дворец был выстроен концентрическими кругами — каждый новый круг выше и изящнее прежнего, каждый окаймлён стеной. Была середина дня, когда рыцари вошли в ворота, пересекли сады и, миновав ещё одни ворота, оказались в огромном зале, где им предстояло быть гостями на пиру у султана.
Зал был так же обширен, как трапезная Храма, колонны коричневого, в прожилках, мрамора подпирали сводчатый потолок. Стены были разрисованы восхитительными изображениями цветов и птиц, а пол выложен глянцевито блестящим полированным камнем. Гости султана сидели за столами, расставленными в виде подковы и с таким размахом, что на одном конце «подковы» невозможно было расслышать, что говорят на другом. В ту минуту, когда вошли тамплиеры, на свободном пространстве между столами танцевали около дюжины девушек, облачённых лишь в тончайший шёлк, да и то скудно.
У Медведя, который шёл за Раннульфом, вырвался вопль оскорблённого целомудрия, а Фелкс пробормотал нечто, не имевшее никакого отношения к молитвам. На долю секунды Раннульф краем глаза поймал видение пляшущей нагой груди с розовым соском — и тут же рывком отвёл взгляд. В нём вспыхнула злость. Вместе с прочими тамплиерами он сел за стол на краю «подковы», повернулся и взглянул на султанский помост.
Там, окружённый своими офицерами, восседал султан — ив упор глядел на Раннульфа.
Ни
— Я и не знал, что они так трясутся, — пробормотал Стефан.
— Заткнись, — сказал Раннульф. Музыка заполонила его уши. Ему хотелось встать и уйти, двинуться, стряхнуть наваждение искуса, принудить своё тело вновь подчиниться разуму, — но приходилось сидеть здесь и терпеть эти атаки на обет. Слуги непрерывно приносили одни блюда и уносили другие, так что стол представлял собой всё время менявшуюся мозаику — всякий раз другие цвета и другие блюда. Слуги сновали вокруг Раннульфа, задевали его локтями, наклонялись через его плечо, чтобы поставить на стол засахаренные орехи, сласти, пахнущие корицей и гвоздикой, жареное мясо, источавшее жаркий сок. Раннульф ел только хлеб. Даже когда подали фиги и финики, излюбленное его лакомство, — он ел только хлеб.
Другие тамплиеры давно уже сдались. Вполголоса нахваливая яства, они глазели на пляшущих женщин и раскачивались в такт музыке.
— Что это они на нас так уставились? — пробормотал Медведь.
Фелкс рокочуще хохотнул:
— Может быть, они никогда так близко не видели тамплиера. Святой, это правда, что вся вода здесь ядовитая?
Раннульф ответил:
— Я никогда ещё не бывал в оазисе, где жители не маялись бы всё время хворью. Пей вино. — Он потянулся за кубком. Сарацинам пить вино не полагалось, но для франков они поставили его в неумеренном количестве. На султанском помосте, где сидел Триполи, раскатился безудержный хохот. Примерно посередине огромной «подковы» мирно заснул за столом епископ Святого Георга.
— Что же дальше, гашиш и маковый сок? — пробормотал Стефан. — Мне надо отлить.
— Иди, — сказал Раннульф.
Стефан ушёл. Раннульф был сыт; он отряхнул пальцы, и слуга подал ему салфетку. Мягкая ткань пахла цветами. Раннульф тотчас швырнул её на стол; он был так чувствителен к искусу, что и запах цветов казался ему грехом. Музыка смолкла, и женщины исчезли за пологом, прикрывавшим арочный проем входа в зал.
— Милорд граф. — Чернокожий слуга начал переводить речь султана. У него было круглое, с тонкими чертами лицо и высокий невесомый голос евнуха. — Да насладишься ты пребыванием в Дамаске, древнейшем и прекраснейшем городе, из глины коего Бог сотворил Адама! Мы предоставим тебе все радости и удовольствия, и, какое бы желание у тебя ни возникло, скажи лишь слово, и мы исполним его.
Триполи поднялся. Своим высоким пронзительным голосом он заговорил по-арабски, и его ответная речь была такой же данью традициям:
— Да сохранит Аллах превосходнейшего султана Каира и Дамаска!
Он продолжал в том же духе. Чернокожий переводчик, в котором не было нужды, сидел рядом с Саладином. Раннульф лениво гадал, где это евнух выучился французскому.
— Что это с ним такое? — спросил Фелкс, имея в виду переводчика.
Медведь обернулся и с ухмылкой глянул на него, явно довольный тем, что Фелкс чего-то не знает.