Иерусалим
Шрифт:
— Его оскопили.
Рослый германец озадаченно выгнул косматые светлые брови, поджал губы.
— А разве от этого чернеют? — невинно осведомился он.
Раннульф поглядел на него и захохотал, и Медведь, вдруг залившись краской, тоже разразился смехом; Фелкс облизал губы. Он много выпил и неумеренно ел все яства, что подносили слуги; сейчас он качался, даже сидя за столом. Триполи завершил свою речь, чернокожий встал и заговорил по-французски; свита, сидевшая вокруг сладко спящего епископа, торопливо растолкала его и
— Епископ Святого Георга! Добро пожаловать в Дамаск, где святой Павел впервые встретился лицом к лицу со своей судьбой. Да возвеличит твой приезд сюда вашу веру, равно как и нашу!
Епископ застонал и с трудом поднялся на ноги. Он не знал арабского и вынужден был говорить по-французски; чернокожий евнух переводил султану его слова.
Когда епископ умолк, чернокожий повернулся к тамплиерам:
— Позвольте нам приветствовать также и воителей Храма Иерусалимского! Добро пожаловать в Дамаск, древнейший и величайший из городов, матерь Константинополя и Каира, Бухары и Багдада, где все народы, смешавшись, живут в мире и исполняют замысел Бога.
Раннульфу этот перевод был совершенно ни к чему.
— Спасибо, — сказал он. — Я очень рад, что приехал сюда.
Гости султана, застигнутые врасплох, мгновение лишь глазели на него в воцарившейся тишине; затем кое-кто из окружения султана заулыбался. Они считали тамплиера простаком. Быть может, они были правы. Султан слегка подался вперёд.
— Ты неплохо говоришь на языке Корана.
— Не то чтобы очень, — сказал Раннульф. Он поднялся, как делал всегда, когда к нему обращался вышестоящий, и привычно сцепил руки за спиной. — Это базарный арабский.
— Ты знаешь Коран?
— Нисколько. Две-три фразы, не более.
— А насколько хорошо ты знаешь вашу Библию?
— Довольно плохо. Книги — не моё ремесло.
— Но ведь это больше чем просто книги — это истоки веры. Ты любишь свою веру?
Голос тамплиера зазвучал громче.
— Султан, этот разговор ни к чему не ведёт. Всё, что важно для меня, — война. Для тебя, я думаю, тоже. Ты на одной стороне, я на другой, и я владею тем, чего хочешь ты. Так какой же прок говорить о чём-то ещё?
Гости заговорили, зашептались, слова сливались в невнятный гул.
— А какой же прок говорить об этом? — ровным голосом осведомился султан. В густой поросли его бороды блеснули зубы. — Ты явился сюда по какой-то своей причине; каков интерес Храма в этом деле?
— У тебя в плену один из моих братьев, Одо де Сент-Аман, я хочу повидать его.
Султан быстро поднял глаза и тут же опустил их, кивнув почти незаметно, одним движением ресниц.
— Разумеется.
— Мы поддержим перемирие между тобой и королём, если только возможно будет заключить его.
— Полагаю, я должен быть счастлив этим заверением, помня о вашем хорошо известном коварстве в такого рода делах.
— Мы повинуемся Богу, — сказал
— Милорд султан, милорд тамплиер, — громким ясным голосом вмешался граф Триполи, — здесь не место для споров о политике.
— Прошу прощения милорда графа, — сказал Раннульф и сел на место.
— О чём это вы толковали? — спросил Медведь, широко раскрыв глаза. Он не знал арабского.
Раннульф пожал плечами:
— Он позволит мне увидеться с Одо.
— Что-то он не показался мне настолько любезным, — заметил Медведь.
— Мне тоже. — Фелкс, сидевший за ним, нагнулся вперёд, пристально глядя на Раннульфа. — Что здесь происходит, Святой?
— Так, — сказал Раннульф, — болтовня.
Чернокожий переводчик снова встал и начал по-французски сплетать ещё одну длинную речь о чудесах Дамаска, где похоронены Авель и Нимрод, а также голова Иоанна Крестителя — что, вероятно, объясняло появление на пиру танцовщиц.
Раннульф вновь окинул взглядом зал. Слуги сновали у столов, неумеренно нагруженные едой и питьём, — казалось, пища здесь в таком изобилии, что никому и в голову не приходит скупиться. И тем не менее он помнил, как в харчевне по дороге в Дамаск не нашлось ни пищи, ни зерна для коней.
Он хотел выбраться в город, но это, похоже, невозможно: по внешней стене расхаживает стража, и сарацины следят за каждым его шагом. Он пленник здесь, во дворце. На открытом пространстве меж столами два жонглёра перебрасывались фонтаном из апельсинов. У двери ждал ещё один актёр, лицо его было раскрашено, словно у куклы, в руках охапки палок. Стефан так и не вернулся. Раннульф опустил глаза и сидел, сложив руки на коленях, скучал, дожидаясь, покуда закончится пир, и он сможет найти себе занятие поинтереснее.
Через боковую аркаду Стефан вышел из зала в темноту сада. Ночь была тёплая, воздух тяжёл и недвижен; пряный запах увядших цветов щекотал его ноздри. Он помочился и мгновение стоял в темноте, не зная, что делать дальше, — и тут к нему подошёл Али.
Они не обменялись ни словом. Молча шли они бок о бок через разросшийся сад, потом вошли в рощу. Сердце Стефана бешено колотилось, так и норовя выпрыгнуть из груди; во рту у него пересохло, ладони вспотели. Вслед за Али он прошёл вглубь рощи, и там они оказались у пруда, надёжно скрытого от глаз живой изгородью.
Они остановились у воды, по-прежнему не говоря ни слова; Али начал раздеваться. Лицо его пылало, руки тряслись. Стефан, неотрывно глядя на воду, снял куртку, сапоги, рубаху и штаны, затем избавился от облегающих подштанников из кожи ягнёнка, которых не должен был снимать ни при каких обстоятельствах — согласно тамплиерскому обету. Всё так же храня молчание, не глядя на Али, он вошёл в воду.
Али последовал за ним. Зайдя в воду по бёдра, Стефан вытянул перед собой руки и нырнул в темноту.