Иерусалимские гарики

Губерман Игорь Миронович

Пришёл я с возрастом к тому,что меньше пью, чем ем,а пью так мало потому,что бросил пить совсем.С годами нрав мой изменился,я разлюбил пустой трезвон,я всем учтиво поклонилсяи отовсюду вышел вон.Былое вдруг рыжею девкоймне в сердце вошло, как колючка,а разум шепнул мне с издевкой,что это той женщины – внучка.Небо с годами заметнее в луже,время

быстрее скользит по часам,с возрастом юмор становится глубже,ибо смешнее становишься сам. Живу я очень тихо, но однакослежу игру других, не мельтеша,готова ещё всё поставить на конмоя седобородая душа.Чтоб нам, как мальчишкам, валять дурака,ещё не придумано средство;уже не телятина мясо быка,по старости впавшего в детство.Дружил я в молодости раннейсо всякой швалью и рваниной,шампур моих воспоминанийвесьма-весьма богат свининой. Нам пылать уже вряд ли пристало;тихо-тихо нам шепчет бутылка,что любить не спеша и устало –даже лучше, чем бурно и пылко.Не стареет моя подруга,хоть сейчас на экран кино,дует западный ветер с югав наше северное окно.На склоне лет на белом светевесьма уютно куковать,на вас поплёвывают дети,а всем и вовсе наплевать.Был я молод, ходили с гитарой,каждой девке в ту пору был рад,а теперь я такой уже старый,что я снова люблю всех подряд. Зимой глаза мои грустныи взорам дам не шлют ответа,я жду для этого весны,хотя не верю даже в лето.Ещё не помышляя об уходе,сохранному здоровью вопреки,готовясь к растворению в природе,погоду ощущают старики.Здесь и там умирают ровесники,тают в воздухе жесты и лица,и звонят телефоны, как вестники,побоявшиеся явиться.Люблю и надеюсь, покуда живой,и ярость меняю на нежность,и дышит на душу незримый конвой –безвыходность и неизбежность. Умрёт сегодня-завтра близкий друг;естественна, как жизнь, моя беда,но дико осознание, что вдругнас нечто разлучает навсегда.Не отводи глаза, старея,нельзя незрячим быть к тому,что смерть – отнюдь не лотерея,а просто очередь во тьму.Такие бывают закаты на свете,такие бывают весной вечера,что жалко мне всех, разминувшихся с этими умерших ночью вчера. Каков понесенный урони как темней вокруг,мы только после похоронпонять

умеем вдруг.Только что вчера ты девку тискалводку сочно пил под огурец,а уже ты вычеркнут из списка,и уже отправился гонец.Подвергнув посмертной оценкесудьбу свою, душу и труд,я стану портретом на стенке,и мухи мой облик засрут.Прочтите надо мной мой некрологв тот день, когда из жизни уплыву;возвышенный его услыша слог,я, может быть, от смеха оживу. Лечит и хандру и тошнотустранное, но действенное средство:снова дарит жизни полнотусмерти недалёкое соседство.В загадках наших душ и мирозданияособенно таинственно всегда,что в нас острей тоска от увядания,чем страх перед уходом в никуда.Поскольку наш век возмутительно краток,я праздную каждый свой день как удачу,и смерти достанется жалкий остатокздоровья, которое сам я растрачу. В узком ящике ляжем под крышкой,чуть собака повоет вослед,кот утешится кошкой и мышкой,а вдову пожалеет сосед.Ещё задолго до могилыспокойно следует понять,что нам понадобятся силы,чтобы достойно смерть принять.Мне жаль, что в оперетте панихидной,в её всегда торжественном началене в силах буду репликой ехиднойразвеять обаяние печали.

8

Усовершенствуя плоды любимых дум,косится набекрень печальный ум

Люди воздух мыслями коптятмногие столетья год за годом,я живу в пространстве из цитати дышу цитатным кислородом.Высокие мысли и низкиевливают в меня свои соки,но мысли, душевно мне близкие,обычно весьма невысоки.Поэзия краткая больше близка мне –чтоб мысли неслись напролёт,как будто стихи высекаешь на камнеи очень рука устаёт. Листаю стихи, обоняя со скукиих дух – не крылатый, но птичий;есть право души издавать свои звуки,но есть и границы приличий.Во мне приятель веру сеяли лил надежды обольщение,и столько бодрости навеял,что я проветрил помещение.Когда нас учит жизни кто-то,а весь немею;житейский опыт идиотая сам имею.Из ничего вкушая сладость,блажен мечтательный поэт,переживать умея радостьот неслучившихся побед.