Игра Бродяг

Литтмегалина

— Эта будет бузить, — возразил тюремщик слева.

Они свернули направо и остановились возле двери с маленьким зарешеченным окошком. Тюремщики постучались. Сквозь окошко на них уставилось лупоглазое сморщенное личико, похожее на переваренное яблоко.

— Пропускай! — крикнули тюремщики.

Глаза сощурились.

— Что-то мне ваши рожи незнакомы. Новенькие?

— Да, недавно устроились.

— А звать как?

Тюремщики забубнили что-то, но лупоглазый оборвал их:

— Чего имена, номера давайте.

— 28.

— 82.

Лупоглазое лицо скрылось из виду. Наёмница тоскливо вздохнула. Скрежеща, в замке повернулся ключ. Тюремщики втолкнули Наёмницу внутрь.

Лупоглазый оказался маленьким, сгорбленным — чтобы посмотреть в дверное окошко, ему приходило вставать на шаткую деревянную лавочку. Седые волосы висели длинными слипшимися прядями. Запах от него исходил гнуснейший, как будто он весь прогнил изнутри, словно дерево на дне болота. Не будь руки Наёмницы связаны, она поспешила бы зажать нос. С минуту лупоглазый изучал ее лицо, тускло мерцая глазами из-под лохматых бровей. Его взгляд ощущался на лице как нечто грязно-липкое, и Наёмница отвернулась, не выдержав. Тогда лупоглазый схватил ее за подбородок своими мерзкими скрюченными пальцами, оказавшимися неожиданно сильными, и, вонзив ногти ей в кожу, заставил развернуть голову к нему. Больно оттянул прядь волос, посмотрел на висок.

— Это та, что ли? — поразился он. — Клейменая?

— Она самая, — подтвердили тюремщики.

— Попалась, шлюха, — довольно прошипел лупоглазый.

Наёмница оскалилась на него.

— Куда ее? — спросили тюремщики.

Лупоглазый зарылся в засаленные книги, громоздящиеся горой на ветхом расшатанном столе в углу. Изучая страницы, он щурился, сопел и водил по ним носом с такой силой, что кончик носа загибался. Жидкость из носа размазывалась по поверхности бумаги. Ощутив спазм в животе, Наёмница уставилась в пол.

— В пятую особую, — наконец объявил лупоглазый.

— Его имя — Глюм, — объяснил тюремщик слева, стоило им отойти от старикашки. — Но никто не помнит об этом, и все зовут его просто Гнилушка.

— Он сорок семь лет работает в тюрьме и весь прогнил за это время — потому и воняет, — объяснил тюремщик справа.

Наёмницу провели к лестнице с истертыми заплеванными ступенями и втащили на второй этаж, в длинный зал с тесными зарешеченными отсеками вдоль стен. Заключенных было мало — видимо, остальных угнали на работы, но те, что присутствовали, невероятно воодушевились при появлении Наёмницы. Завопив, они потянули к ней руки сквозь решетку. Из ближайшей клетки на нее с вожделением уставилась широкая заросшая морда.

— Брось ко мне эту суку, — низким дрожащим голосом посоветовала морда.

Наёмница обозлилась и метко плюнула в просвет меж прутьев. Метнулся заросший волосами кулак, но до Наёмницы ему было не достать. Тюремщики уже уводили обидчицу прочь, а морда все захлебывалась ругательствами. Потом утомилась и, всхлипнув, прижалась к прутьям.

— Этот буйный, — объяснил тюремщик слева. — Отказывается выходить на работу. Если в ближайшее время не прогнется, его казнят.

Наёмнице было гадко и — созналась она себе в приступе откровенности — довольно-таки страшно. Вот попадет она в клетку к одному из таких чудовищ… Он будет измываться над ней всю ночь, а наутро — если она вдруг доживет — прикончит. Но не может же вся Игра свестись к такому гнусному финалу? Или может?

— Да не нервничай ты, — подбодрил ее тюремщик справа. — Тебе положена отдельная камера — как особо отличившейся.

Что ж, это определенно было большое облегчение.

— А все-таки, что я сделала? Меня разыскивали? За что? Я ничего не понимаю.

Они прошли до конца зала, снова поднялись по лестнице и оказались в небольшом помещении, где вдоль одной стены размещались несколько тесных камер. Решеток здесь не было, в камеры вели крепкие двери с крошечными окошечками в них. Вероятно, все камеры были пусты, потому что при их появлении не раздалось ни шороха.

— Тебе туда, — указав на дверь с пометкой «5», известил тюремщик.

Наёмница покорно вошла, на мгновенье ощутив, что ей уже все безразлично в этой жизни. Камера была крошечная — шесть шагов по диагонали, с узкой деревянной койкой и маленьким окном под самым потолком. Сквозь частые прутья свет почти не проникал. Один из тюремщиков вошел за Наёмницей в камеру, чтобы кинжалом разрезать веревку у нее на запястьях. Кривясь и часто дыша от боли, Наёмница села на койку. Она зубами оторвала прилипшую к запястьям веревку (руки так затекли, что не слушались), и ссадины сразу начали сочиться кровью. В замочной скважине звякнул ключ, запирая массивную дверь.

Когда шаги тюремщиков стихли (они звучали так слаженно, что казалось — шагает один человек), Наёмница осторожно улеглась на бок, здоровым плечом вниз. Сейчас она чувствовала себя измученной, больной, бессильной. Рана вроде бы не кровоточила, но отчаянно болела — как будто когтистые птичьи лапки скребли ее изнутри. Наёмница бы, может, заплакала, но слез на территории врага она себе никогда не позволяла.

— Эй, — позвал тюремщик, глядя на нее сквозь крошечное, с ладонь, оконце в двери.

Он вернулся так тихо, что она не услышала, погруженная в свое отчаяние.

— Эй! — громче повторил тюремщик, и Наёмница обратила на него тусклый, больной взгляд.

Кажется, это был тот, что слева. Или справа? Какая, впрочем, разница, они же почти одинаковые…

— Объяснить, почему ты попала сюда?

— Нет, — ответила Наёмница, не поднимаясь с койки.

— Ты убила человека — днем, на главной площади нашего города. Сотни человек видели это.

— Как глупо и неосторожно с моей стороны, — сдержанно произнесла Наёмница. — И кто же моя жертва?

— Правитель Торикина, — известил тюремщик и исчез.

Правитель Торикина?! Главная шишка в городе? Наёмница вскочила и заметалась по камере. Ее шатало, и она снова улеглась. Что за бред?! Ее даже не было в Торикине! Она никого не убивала! Хотя… хотя… ее сердце упало… так уж никого?

Только сейчас, наконец-то оставшись в одиночестве, она полностью осознала, какую глупость совершила на лесной поляне. Вогт был прав. Ей не стоило убивать Филина. Следовало прикинуться паинькой и позволить угнать себя в Торикин — тем более что они с Вогтом все равно туда собирались. Пусть связанные и порабощенные, но они оказались бы в Торикине вместе и сумели бы что-нибудь придумать. А сейчас она в тюрьме, ранена, обессилена из-за потери крови… и ужасно одинока.