Игра на двоих
Шрифт:
Обычная простуда затягивается, и я остаюсь в постели на следующие две недели. Тем временем пролетает октябрь: солнце почти не показывается, крупные, тяжелые капли дождя не переставая барабанят по крыше, над Деревней Победителей повисает плотный серый туман. На чердаке становится все холоднее; родители предлагают перебраться на второй этаж, в одну из комнат, где хотя бы есть камин, но я упрямо оказываюсь, закутавшись в одеяло, согревая руки собственным дыханием и чувствуя, как медленно, но верно превращаюсь в льдинку. Если раньше лед сковывал только мой разум, подавляя чувства и эмоции, то теперь он постепенно покрывает и тело, заставляя дрожать от постоянного холода и с сожалением вспоминать погожие летние дни. Только, кажется, даже солнце
Однажды вечером у меня не получается уснуть: даже многочисленные слои одежды и теплое одеяло не помогают мне согреться. Открыв глаза, я смотрю на тот кусочек иссиня-черного неба, который виден из окна моей комнаты, и тщетно пытаюсь унять стук зубов, который стал куда чаще, чем ритм моего же сердца. Вдруг в ночном мраке загорается два огонька — кажется, я разбудила ментора. Окончательно проснувшись, он долго сверлит меня взглядом, но не говорит ни слова. Закрыв глаза, предпринимаю еще одну попытку уснуть. Внезапно я слышу скрип кресла и звук осторожных шагов. В следующую секунду кровать прогибается под тяжестью второго тела. Хеймитч откидывает одеяло и все так же молча ложится рядом. Меня обнимают сильные руки, и я сразу же забываю о холоде, словно оказавшись в огне — не опасном, сжигающем, но мирном, дарящем тепло и покой.
Несколько минут спустя я наконец согреваюсь и засыпаю. С тех пор мы проводим так каждую ночь. Как только на улице темнеет и родители расходятся по своим комнатам, ментор ложится рядом со мной, и корка льда, покрывающая меня с ног до головы, моментально начинает таять. Однажды ночью, повернувшись к мужчине, но не обнимая его в ответ, прижимаю чуть дрожащие руки к его груди, там, где сердце. В комнате стоит мертвая тишина, а потому мне нетрудно почувствовать его биение — быстрое, четкое, ровное. Я невольно сравниваю со своим — рядом с сердцем Хеймитча мое кажется не более чем льдинкой, время для которой остановилось. Создается такое впечатление, что все тепло, исходящее от тела ментора, сосредоточено здесь, в этом маленьком органе, терпеливо перекачивающем кровь. Словно в сердце мужчины горит огонь — живой, манящий, негасимый. На мгновение во мне зарождается надежда — слабая, почти неуловимая — на то, что однажды этот огонь согреет и меня, растопив лед не только снаружи, но и внутри. Но не успевает она усилиться, как я избавляюсь от нее — хватит жить в мире иллюзий и верить в чудеса.
На следующее утро меня будят слабые лучи солнца, у которого едва хватает сил пробиться сквозь пелену серых облаков и тумана. Стоит мне оглядеться по сторонам, как я моментально замечаю ментора — несмотря на то, что я иду на поправку, Хеймитч все еще не желает оставить свой пост. Следит, чтобы я не покончила с собой? Кстати, о доступных, пусть и болезненных, способах самоубийства — где мой нож? По привычке провожу рукой по одежде, но не нахожу карманов — я одета в пижаму. Оглянувшись по сторонам, замечаю свою куртку аккуратно сложенной на прикроватной тумбочке — вероятно, ментор, заметив, что мне лучше, надеется вытащить подопечную на улицу. Протянув руку, беру верхнюю одежду и проверяю карманы. Пусто. С недоумением и негодованием смотрю на стоящего у окна ментора. В темно-серых глазах мужчины читается опасение пополам с решимостью. Молчание затягивается, мы лишь сверлим друг друга взглядами: мой — холодный, полный ледяного спокойствия, его — теплый, почти обжигающий.
— Твой нож забрал я, — говорит Хеймитч. — Получишь его обратно только тогда, когда я смогу убедиться, что ты больше не причинишь себе вреда.
— А как же самооборона?
— Это уже моя забота — пока я рядом, с тобой точно ничего не случится. Даже если ты сама этого пожелаешь. Как ты себя чувствуешь? Знаю, в твоем случае задавать подобный вопрос глупо, но все же?
— А как долго ты собираешься быть рядом? — как обычно, игнорирую его вопросы и задаю свои.
На этот раз мне даже удается поставить ментора в тупик. Пусть и всего на мгновение.
—
— А если и правда смогу попросить? Скажем, прямо сейчас? — мой тон звучит вызывающе, но я не могу остановиться.
— Ну, так проси. Я жду! — глаза ментора смеются.
Раньше я бы возненавидела его за эту насмешку, за вызов, за желание увидеть мою слабость и мое поражение. Но вместо этого в мою душу ужом проскальзывают глухое раздражение и презрительное безразличие. Он хочет проверить, как далеко я способна зайти? Не вопрос.
Вместо ответа я сползаю с кровати, подхожу к двери, открываю ее и жестом показываю ментору, что он свободен. Хеймитч так же молча приближается ко мне и с силой захлопывает дверь, едва не прищемив мою ладонь. Я едва успеваю отдернуть ее и складываю руки на груди.
— Ну, и что это значит?
— Это значит, что я не стану тебя слушать, пока не увижу, что ты снова такая, как прежде — в здравом уме и твердой памяти, — твердо, почти жестко говорит ментор, — Что ты готова жить, а не существовать в полусне, почти поминутно теряя сознание. Тогда и поговорим, и, если захочешь, я уйду из твоей жизни — на время или навсегда. Сейчас можешь даже не пытаться меня прогнать — я не оставлю тебя в таком состоянии.
Мне надоедает бессмысленный спор: я возвращаюсь в постель и отворачиваюсь от окна, надеясь снова уснуть. Желательно, надолго.
— Теплые дни в последнее время — редкость. Может, хочешь прогуляться? — нерешительно спрашивает Хеймитч, продолжаю стоять у двери. Я не удостаиваю его ни взглядом, ни словом, и ему не остается ничего, кроме как устроиться в кресле с книгой.
Простуда проходит, но я даже не думаю подниматься с постели — какой смысл? Снова терпеть враждебные взгляды окружающих и страх в глазах родителей? Сбегать в лес на целые сутки, стремясь спрятаться от всего мира и самой себя? Чувствовать, как чудовище внутри меня растет, готовясь разрушить все, что осталось от моего мира и моей жизни? Медленно и мучительно гореть в аду, порожденном моим прошлым, настоящим и будущим? Нет, спасибо, — сон избавит меня от боли и разочарований.
Хеймитч понимает, что причина моего добровольного заключения уже не болезнь, а кое-что похуже — то, с чем сталкиваются лишь Победители Голодных Игр, когда они оказываются не в силах вернуться в привычный мир — без жестоких убийств, рек крови, наточенных клинков и вездесущих камер. Ментор не понаслышке знаком с тем, что сейчас приходится переживать мне, а потому старается — как кажется только ему, — облегчить мои страдания. Он почти не пускает родителей под предлогом слабости мнимой больной, но сам всеми силами старается отвлечь меня от гнетущих мыслей. Иногда во мне просыпается жалость к нему и к его судорожным попыткам спасти подопечную. Порой чувствую нарастающее раздражение и назло Хеймитчу прячу голову под одеялом и лежу так часами в ожидании, когда придет сон. Я почти перестаю разговаривать с момента нашего последнего спора, и ментору приходится учиться понимать меня по глазам, которые, в общем, не выражают почти ничего, кроме равнодушия ко всему тому, что видят. Порой мужчина начинает злиться — движения становятся резкими, а тон голоса — отрывистым. В такие минуты глаза выдают его истинные чувства. Во взгляде проскальзывает молящее выражение — «скажи, что тебе нужно», «я не понимаю, Эрика», «помоги мне». Я оставляю его просьбы без ответа.
Однажды вечером он внезапно встает и уходит. Казалось бы, за пару недель, проведенных почти наедине с ним, я должна ощутить тревогу или одиночество, но нет, даже любопытство, и то продолжает мирно спать где-то глубоко внутри. Однако пятнадцать минут спустя ментор возвращается, держа в руках небольшую книгу с черной обложкой. Приблизившись к кровати, он протягивает ее мне:
— Это поможет тебе, когда ты захочешь рассказать обо всем, что произошло, но не сможешь найти в себе сил говорить. Это будет только твоей тайной, к которой не посмеет прикоснуться никто из посторонних, даже я.